1.Филаты. Пшёл, курв!
Полозья скользили по свежезаметённой колее так мягко и, вместе с тем, так уверенно, что мне казалось, будто розвальни вместе с впряженной в них, храпящей отставной кобылкой Парадигмой в какой-то момент оторвались от дороги и теперь мы с сестрою будто бы пилоты некоего диковинного летательного аппарата, устремлённого… к чертям собачьим! Выражение это часто употреблялось моим дедом – почитателем крепких напитков и, как следствие, не менее крепких выражений. Черти собачьи, по хронически нетрезвому разумению деда, присутствовали только там и тогда, где все было устроено по душе, а не по рассудку и дед отправлял туда всех, кому искренне желал только самого наилучшего! Бабушка, например, считала, что подобные пожелания, коих в лексиконе дедушки набиралось не один десяток, всё же куда лучше тупого обидчивого молчания.
Впереди, ровно в том месте, где должны были находиться «козлы», размещался только один «козёл» – именно это сравнение приходило в голову всякому, кому попадался на глаза мужик с вожжами и хлыстом, хоть спереди на него смотри, хоть сзади! Этот странный человек не выпускал упряжи и хлыста даже тогда, когда был свободен от управления лошадьми, видимо, исполняя тем самым какую-то тайную, одному ему ведомую, пожизненную повинность.
– Пшла, курва!
Не знаю, как родителей, а нас с сестрою эти его постыдные понукания сильно раздражали! Ругался он, впрочем, беззлобно, больше для понту.
Да и вообще, если хорошо подумать, сравнение с нехорошим животным могло показаться слишком легкомысленным – подумаешь шапка с торчащими в разные стороны ушами! Кто кем обзывается, короче…
Звали мужика по-нездешнему: Лучиан. А потому, что гагауз! Это обстоятельство входило в топ-10 воспоминаний детства, забронированных моей памятью в качестве сигнальных флажков, помогающих вовремя отвернуть от края пропасти. Об остальных вы узнаете, как говорится, «по мере поступления».
Следом за нами, устало плелись родители. С сумками. Уж сумки то могли бы и оставить. Покинула сани сначала мама, а потом к ней присоединился и наш менее совестливый, отец, за что кобылка Парадигма, понятно, была им весьма признательна. Ну, то есть, получалось, что своей полетной эйфорией мы во многом были обязаны как раз родителям, а не кобылке, которая, не покинь они сани, скорее всего давно бы уже присела где-нибудь в придорожном сугробе. Что до снега, то снежный покров, надо сказать, в том году побил все рекорды – ступи за обочину и от тебя тотчас останется ровно половина! По крайней мере, с деревьями это так и случилось. А ведь я отлично помнил эти места времён буйного цветения, оглушающих птичьих трелей и тёплых дружественных ветров.
Дорогу эту мы с сестрою выучили наизусть. Поездка к предкам была для нашей семьи делом принципа, два раза в году отец почитал своим долгом «наполниться от пят до ушей» благородным дедовым первачом и гоняться потом всю ночь по огороду наперегонки с родительской скотиной, специально выгнанной для этих целей из тёплых вонючих яслей. Зимой, правда, много не побегаешь, зато летом! Летом вообще верхнюю часть головы можно дома оставлять. Брать только рот. Это родительская шутка. В смысле, тут тебе и ароматный лес с грибами, и земляничные поляны, и гороховые поля и, выламывающая зубы, студёная родниковая струя-кувалда. Всё естественно и определённо: только ешь, пей и млей! В смысле, щёлкай клювом и радуйся моменту! У тебя даже имени никто не спросит. В деревне из семнадцати дворов только один обитаемый – дедовский.
Оставался последний поворот, потом деревянный столетний мост, чудом выдерживающий не только пешеходов, но и конные экипажи и всё – вот она деревня Филаты. Вся, как на ладони. Вниз по склону уходит одна-единственная улица с заброшенными избами, перешедшими в вечное владение весёлым призракам без морали и прописки. Наша – последняя, за ней, в небольшом ложке родник с липовым жёлобом, с той стороны дедова конюшня, а прямо напротив дома, на взгорке, банька по-чёрному.
Лошадь неожиданно встала, Лучиан сказал, ей надо отдохнуть.
– И нам тоже, – выдохнул отец и, откинув тулуп, за руку, по очереди стащил нас с саней на снег.
«Странно, – подумал я тогда, – не притормози гагауз свою лошадёнку перед мостом, именно напротив вот этой самой сгоревшей берёзки над собачьей могилкой, всё происходящее можно было бы смело считать фантазией. Сном. Игрой воображения. Потому, что правда жизни как раз и заключается в сочетании именно этих вот трёх составляющих: сгоревшего дерева, собачьей могилки и не пройденного до конца, пути».
Не пройденного до конца, пути! Когда до цели уже рукой подать!
Наверное, что-то из того, о чём я подумал, я произнёс вслух, потому, что отец как-то странно посмотрел сначала на меня, потом на маму.
– Слыхала?
– Чего? – по обыкновению «включила дурочку» мама.
– Если я говорю – таскать дрова, – выстреливая каждым словом, сказал отец, – значит – таскать дрова! Всем, без исключения. А не читать книги!
– Вот именно, – поддержала отца сестра.
Так было не всегда. Раньше мы как-то находили с ней общий язык. Вместе проводили время, чему-то учил её я, что-то подсказывала мне она – были у нас и общие планы, и общие мечты, и общие заботы. Но как только мне стукнуло тринадцать, сестра потеряла для меня всякий интерес – разница в четыре года с определённого момента оказалась для нас катастрофической. Буквально в одночасье я напрочь утратил интерес к тому, какую кашу должна сегодня съесть кукла Сима и в каком именно памперсе отправится на прогулку пупсик Тёма – розовом или в горошек?
Остаток пути мы преодолели пешком.
– Чего завёлся! – бурчала себе под нос мама. – В тот раз остановились ровно в этом же месте… И что?
– В тот раз, – напомнил отец, – наш сын просто обосрался. И всё.
– Точно, – снова встряла в разговор сестра. – Двух часов протерпеть не может! Стыдоба!
И тут же спела:
– В космонавты он собрался,
Не дошёл и обосрался!
У сестры совершенно отсутствовал слух. Как и многое другое, что свойственно людям в её возрасте. Например, она совершенно не умела рисовать, о чём довольно красноречиво свидетельствовал висевший над её кроватью нетленный художественный шедевр – единственный рисунок, когда-либо произведённый её рукой. Там было корявое дерево, изломанный квадрат и подпись «Возле деревьев стояло окно». Дерево мы уже миновали, до окна оставалась совсем чуть-чуть.
Дед да баба встречали нас у ворот дома. Все трое одинаково покосились: дед, баба и ворота. Первый был пьян, остальные – просто старые.
После дежурных объятий, все пошли в избу. Двор был начисто выметен, в сенцах на стенке между оконным проёмом и дверным косяком, издавая дух минувших времён, рядком висели отборные берёзовые веники. От их вида и аромата мне опять стало невыносимо грустно.
