Медленно одного за другим она утопила детей в ванне, насухо вытерла еще теплые тельца, уложила их на диван и бережно накрыла одеялом. Некоторое время она сидела над ними, глядя сухими глазами на темнеющие на подушках головки. Потом все-таки заплакала.
Она плакала не потому, что испытывала жалость. Она плакала, чтобы не вспоминать того, что полчаса назад происходило за дверью ванной. Теперь ей казалось, что ничего не было. Это был страшный сон. Просто сон. И не более того.
Потом она сидела на кухне и ждала, когда закипит чайник. Голубое пламя вокруг конфорки притягивало взгляд, оно манило своей доступностью, но гасить пламя и открывать все конфорки было нельзя. Ей предстоял крестный путь, и она должна была его пройти до конца.
Она вернулась в комнату, постояла над диваном и дрожащим голосом попыталась спеть:
Спят усталые игрушки, мишки спят,
Одеяла и подушки ждут ребят, —
но почувствовала, что голос не слушается ее.
Страх и нетерпение подталкивали ее.
Надев тапочки, она прошла к соседке и позвонила от нее по телефону.
Деревянным безжизненным голосом она сообщила обо всем случившемся, не замечая, как расширяются глаза соседки, как она отодвигается от нее, а потом отбегает в сторону, закрывая своим телом дверь комнаты, где безмятежно спят ее дети.
Вернувшись к себе, она долго бродила по комнате, и звонок в дверь был для нее избавлением от тягостного ожидания.
– Мне был голос, – сказала она.
Вышла в коридор, увидела выставленные в ряд маленькие ободранные сандалии детей, тяжело опустилась на пол и завыла, словно только сейчас поняла, что произошло в этот рядовой, ничем не примечательный день.
В больнице, когда в зарешеченные облака заглядывала луна, она вновь слышала голоса. Три тоненьких голоса, звавших ее к себе.
Но контроль в больнице был поставлен хорошо, и она ничего не могла сделать, чтобы догнать детей и пойти с ними по широкой бесконечной дороге.
Хорошо вечером после трудового дня выпить с устатку на троих. Тем более что все складывалось как надо: была бутылка водки, закусь какая ни то и трое их было в пустом душном подвале, где парила удушающим жаром центральная теплотрасса и топчаны были уже приготовлены на ночь.
Пластмассовые стаканчики Игорь Иванович заполнял на треть – чтобы напитка подольше хватило. Водка, она всегда для беседы, кончится слишком быстро и придется лезть в тряпье на топчане, толком не поговорив. А тут и китайская лапша-доширак уже поспевала на костерке в закопченной кастрюле, и рассказать Игорю Николаевичу хотелось, что с ним произошло за день.
Трое их было в подвале.
Игорь Николаевич попал в подвал по глупости и неприспособленности к миру на поверхности. Жестокий это был мир, не для него. После смерти жены он хотел продать дом и уехать в деревню, где доживала жизнь сестра. Она тоже была одинокой, если уж коротать время до последнего дня, то лучше это делать вдвоем. Вот он и решил распродать вещи и хорошо продать квартиру. Вещи он распродал быстро, долгое время непристроенной оставалась лишь библиотека, которую Игорь Николаевич собирал всю жизнь. Не то чтобы он хотел за библиотеку много, просто народ за пятнадцать лет разучился читать, и книги были ни к чему тем, кто жил наверху. Да и то сказать, чего ж их читать, если по телевизору каждый день показывают детективы, многосерийные мыльные оперы, Петросян с Задорновым с экрана «не слазят»! А помнится, за некоторыми книгами Игорь Николаевич долго гонялся, по полгода из своей зарплаты мэнээса деньги откладывал. Теперь ему книги были ни к чему. Тут как раз магазин букинистический на проспекте Ленина открылся, Игорь Николаевич и сдал туда свою библиотеку. Все две тысячи томов, с подписными собраниями сочинений Катаева, Чехова, Бунина и великого пролетарского гуманиста Максима Горького.
