КОРАБЛЬ ОТСТОЯ
рассказы начала XXI-го века
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Размышления.
О груди, конечно.
Естественно, о женской.
С некоторых пор меня волнует ее упругость.
То есть, мне небезразлична ее способность восстанавливать свою первоначальную форму при надавливании.
И не то чтобы эта способность вызывает сомнение, – нет!
Просто она не может не волновать.
Вот видишь грудь (там еще ямочка такая посередине), а потом тебя так и тянет залезть туда пальцем.
А раз залез, то нажал.
А она поддается.
А ты еще надавил,
и она еще раз отозвалась.
Происходит некоторый даже немой разговор между пальцем и грудью. Он ей: «Сударыня, тут такая теснота и совершенно невозможно, чтоб не прижаться».
А она ему: «Не сомневаюсь относительно тесноты. Это так понятно».
И еще я замечал, что после надавливания остается вроде бы след, видимый только при внимательном очень близком изучении.
Он остается как надежда на повторное нажатие, и таким приглашением невозможно не воспользоваться.
Воспользовался – получилось.
И вот здесь уже возникает небрежение.
У пальца.
Ему начинает казаться, что так будет всегда: надавливание, вслед за тем ожидание последующего надавливания и, как следствие, еще одно надавливание. Таким образом, образуется привычка, губительная и для груди и для пальца.
Палец лишается трепета, а грудь утрачивает способность усваивать этот трепет.
И еще о пальце.
Палец должен искать сосок.
И еще о соске.
Не знаю, что на меня находит, если я сперва вижу сосок, а потом уже его ощущаю. Какое-то необъяснимое, я полагаю, воспламенение, скорее всего.
Я пытался разобраться в этих своих чувствах, но не вышло ни черта – просто мысли разжижение.
Он еще сморщенный сначала, потому что холодно, понятное дело.
Особенно если его покрывает влажная рубашка белого батиста, которая потом топорщится на бедре.
Осторожненько ее снимаем, шепча всякую пришедшую в этот момент на ум глупость, например: «Милая моя, да мы же совсем замерзли и окончательно окоченели», – после чего следует вышеупомянутое надавливание на грудь, отчего сосок укрепляется, после чего его следует попробовать губами.
И вот тогда-то и происходит то самое разжижение мысли, о котором мы и собираемся поведать.
Течение ее происходит неровно, рывками-отрывками, среди которых находятся и такие: «Метаморфоза прозаического опыта… мама моя родимая… музыка, как искусство вообще… ым… обнаруживает свой монотематический бред… ам…» – и прочие.
Просто нет слов.
ЖИРЫ
В человеке струятся жиры. Соки в нем тоже струятся, но жиры – тут дело особое. Они отвечают в человеке за ум.
То есть, жирный человек – это умный человек.
А все почему? А все потому, что жир участвует в передаче нервного импульса. Я помню об этом всегда. Особенно когда смотрю на Леху Батюшкова и на нашего командира. Оба жирные, как алтайские сурки, и умные, как они же.
И еще они легкие. Жир – он же вообще легче чем мясо или же кость. Леха, например, тот вообще ничего не весит, так как он еще и маленького росточка.
Командир у нас значительно больше, чем Леха, и тяжелее, то есть ума в нем больше. Гораздо.
А что можно придумать от большого ума?
Многое можно придумать. Например, можно придумать не пускать различных негодяев перед автономкой домой с родными попрощаться.
В негодяи попасть очень легко. Надо только сказать что-либо командиру, что ему очень не понравится, и тогда он отберет у тебя пропуск на выход из зоны, и будешь ты целоваться со своими любимыми слишком тонкими губами через очень колючую проволоку.
Ею у нас вся зона режима радиационной безопасности, где мы у пирса прохлаждаемся, целиком обнесена.
Это еще один умный человек придумал. Зовут его командующий. Он тоже жирный.
А Леха командиру что-то все-таки сказал, я полагаю, перед самым отплытием, за что он ему тут же: «Ваш пропуск из зоны!» – и Леха его отдал.
Опрометчиво, согласен. Потому что я бы ни в жизнь не отдал. Вот режь меня на куски.
Режь меня на части, а потом ешь.
Хрен. Я бы сказал, что я его потерял. Вот прямо тут же, в снегу, сейчас только ножкой поищу, поковыряю. Хотите – обыщите.
Но Леха отдал. Видимо, растерялся. Но после он в себя пришел и пошел так решительно, я просто не могу, решительно пошел с пирса и прямиком к колючему забору, к нему. А потом и побежал, побежал с мычаньем, с ревом, со слезой, со страданьем, с пеной, потому что ум затмило.
И было во всем этом что-то величаво звериное и красивое, как мясное ассорти.
Мы сразу почуяли вот это неладное и припустились за ним. А он к забору несется, ни за что не догнать. Мы пытались, но никак. Никаких внутренних сил, одно камлание.
А Леха подбегает, а там проволоки на три метра в высоту, и со всего разгону на нее прыгает – чтоб с разбегу, я полагаю, вломиться и порвать, но в прыжке поворачивается спиной – чтоб не рожей вломиться и порвать, а шинелью.
Он и вломился.
И повис на проволоке, как муха, потому что она – проволока та колючая – в шинель по всей спине и по заднице глубоко себе вошла, – я же говорил, что он легкий.
И висит. Воет.
Тут и мы подоспели. Мы-то есть я и те всякие прочие негодяи, лишенные на сегодня пропусков за разное такое.
Я на бегу каким-то дрыном вооружился, а ребята с пожарных щитов ломы похватали.
И как набросились мы на ту проволоку, как набросились. Леху освободили, и еще ей, и еще, с криками и со словами разными.
Некоторых еле потом в сторону оттащили, где ломы и отобрали.
После чего мы домой пошли. В тот пролом. Всей гурьбой.
ПОЛЕТ
Остается восемь километров. Двадцать два мы уже пробежали. Ничего не шло – ни машины, ни шаланды, и ночь. Вот мы и побежали. Человек пять. Я впереди. Я – лейтенант, а за мной каптри и капдва, остальные капитаны. Не то чтобы я вперед полез – все само собой получается. Я почему-то знаю, что пойду впереди, и все остальные как-то с этим соглашаются. Просто ночь, ни черта не видно, и кому-то не по себе, а тем более снежный заряд налетел. Все встали как вкопанные: «Не останавливайтесь! Я знаю дорогу!»
Да ничего я не знаю. Знаю только, что нельзя останавливаться. Вперед! Вперед! У меня будто что-то включается, и я лучше чувствую, вижу, и не боюсь ни черта. Не боюсь сбиться с пути, не боюсь замерзнуть. Это как полет, что ли. Ты словно летишь.
Или когда пожар. Меня как подменяют: я хорошо соображаю, когда пожар или вода в отсек. И все тут же становится на свои места. И в отсеке все только меня слушают. Кончится все это, и опять появятся старшие и командиры, но как только что-то серьезное, все исполняют то, что я скажу. Я просто знаю, что надо делать. Это помимо меня существует. И делает меня собой.
