Зима заключила мое королевство в ледяную клетку.
Весь последний месяц валит безжалостный снег: без конца падают с неба ледяные перышки, до того плотно, что через них невозможно пролететь. Стеклянный восьмиугольник в большом зале скрипит под его белоснежным весом. Но этим вечером, хотя бы на время, облака рассеялись, и под холодным свечением звезд жители Серебряной Цитадели отмечают праздник зимнего солнцестояния, Глубокую Тьму, первое солнцестояние моего правления. Сосновые поленья потрескивают в каминах. Благовония смешиваются с ароматом вкусностей, которыми завалены столы. Жареная оленина, все еще шипящая, только с вертела; зимние коренья, брошенные в пряную муку и поджаренные в подсоленном масле; сливовый пирог с сахарной глазурью и тридцать или более прочих блюд. Тысячи свечей пылают в вычурных хрустальных канделябрах во тьме этой долгой морозной ночи.
Наряженная в золотое платье, с венком из золота и бриллиантов в волосах, я танцую с Ароном, со своим кузеном и соправителем. С мужем, по крайней мере, хотя бы на словах. Вокруг меня слуги и придворные, и каждый из них поклялся мне в верности. Многие из них клялись мне в любви. Но в переговаривающейся толпе мои мысли и чувства посвящены только одному человеку. Человеку, который последние три часа игнорировал меня и заигрывал с другими.
Каждой улыбкой и каждым взглядом Люсьен Руквуд вонзает в мое сердце очередной кинжал.
Арон пользуется тем, что музыка затихла, чтобы податься вперед и прошептать мне:
– Ты выглядишь уставшей.
– Я плохо спала, – отвечаю я. Мне не спалось неделями. Жестокость этой зимы навлекла на мой народ недуг и страх перед голодом. Я устала сидеть взаперти, из-за ужасной погоды не в силах взлететь в небо. И я устала от защитников и дворян, через которых правлю. От их упрямого сопротивления реформам, которые мы с Ароном хотим провести, чтобы предоставить нашему бескрылому населению надежную защиту. От их слепой веры в то, что Зигфрид и Таллис, сводные брат с сестрой из Олориса, которым практически удалось захватить трон, больше не представляют угрозы просто потому, что никто не знает, где они. Я ни на день не могу забыть об обещаниях Таллис, о том, что она с братом вернется, чтобы отомстить мне и Арону. Что весь Соланум будет расплачиваться за наше неповиновение…
У меня множество причин, чтобы волноваться…
Но, по крайней мере, этим вечером любые другие заботы поглотила моя тоска по Люсьену.
Я кружусь, вычерчивая шажки и повинуясь оборотам менуэта, и стараюсь не смотреть на мужчину, который был – столь недолго – моим любимым. Прошло три месяца, но всякий раз, когда я думаю о той единственной ночи, которую мы провели вместе, или о нашей последней встрече, мое сердце разрывается. Люсьен покинул двор сразу после моей коронации. Он вернулся неделю назад, но только из-за солнцестояния. Потому что я сама пригласила его на празднование. Фактически настояв, чтобы он явился.
– Адерин? – Арон приподнял светлую бровь; танец закончился, и кузен застыл в ожидании ответа на вопрос, который я не услышала. Он вздыхает. – Я спросил, хочешь ли ты еще раз станцевать или отдохнуть?
Я замечаю бескрылых музыкантов, их смычки застыли над струнами в ожидании моего решения. Замечаю наблюдающую за мной богато разодетую знать.
– Я отдохну.
– Как тебе угодно, – Арон целует мне руку, и я покидаю танцпол. Он подходит к своей сестре, Одетте, и приглашает ее на танец. Как только музыка начинает играть, я возвращаюсь к своему месту на помосте и позволяю себе взглянуть на Люсьена. Его волосы переливчатого иссиня-черного цвета, цвета крыла ворона, в которого он может обратиться, отросли и достают до края воротника. Но в остальном он мало изменился. Все по-прежнему красив и широкоплеч. Он даже одет в ту же серую шелковую тунику без рукавов, что и в тот вечер, когда мы впервые сюда прибыли меньше полугода назад, хотя кажется, будто прошла целая жизнь. Жизнь, в которой я была лишь защитницей доминиона Атратис, надеялась узнать, кто убил маму, и выжить среди интриг дядиного двора. Жизнь, в которой Люсьен был всего лишь моим клерком.
Но сейчас… Сейчас я королева Соланума. И Люсьен кажется еще дальше, чем когда-либо.
Еще одна пауза между танцами. Арон все еще с Одеттой, так что я делаю глоток глинтвейна из кубка, который слуга поставил у моей руки, собираю в кулак всю храбрость и встаю, пробираюсь по залу туда, где стоит Люсьен, разговаривающий со своей партнершей по танцу. Придворные расступаются и кланяются, когда я прохожу мимо. Темные стражники в тяжелых доспехах, охраняющие зал, вытягиваются в струнку, а домашняя прислуга – теперь облаченная в серебристые и голубые одеяния моего дома Сигнус Атратис – опускает глаза. Но Люсьен, кажется, не замечает моего приближения. Он разговаривает и громко смеется, пока женщина, с которой он был, не кланяется и не отступает.
– Ваше Величество, – он опускает голову. Его лицо спокойно, но его темные глаза смотрят твердо и блестят слишком ярко. – Да проведет вас Творец сквозь морозную зиму.
Знакомое выражение лица. Это его первые слова мне с тех пор, как он попросил покинуть его комнату, как я объявила о браке с Ароном. Слова, которые холодны, как зима. И все же я надеялась на что-то большее после того, кем мы были друг для друга. Я проглатываю разочарование и заставляю себя улыбнуться.
– Я рада вновь видеть вас при дворе, лорд Люсьен. Не окажете ли вы мне честь стать моим партнером в следующем танце?
Его лицо вспыхивает – удивлением или раздражением, я не понимаю, – но он не может отклонить мою просьбу. Он предлагает мне руку, и я кладу на нее ладонь, стараясь не обращать внимания на всплеск желания в животе. Он ведет меня обратно в центр зала.
Пока оркестр готовится, наступает пауза, и мы ждем, пока соберутся остальные танцоры. Люсьен не предпринимает никаких попыток заговорить. Только оглядывает зал, словно ему скучно, и я начинаю ненавидеть тишину.
– Как ваш отец?
Люсьен окидывает меня быстрым взглядом.
– Он здоров, благодарю вас.
– А ваша мать, ваш брат?
– Весьма неплохо.
Снова тишина, оркестр все еще возится. Я не могу задать единственный вопрос, на который действительно хочу получить ответ: простил ли он меня. Но его тон и поведение говорят, что нет. Платье и диадема на мне отяжелели от унижения, пригвоздив меня к полу, и я высказываю единственную пришедшую в голову ясную мысль.
