Рассказ 1-й. Жила-была Матвеевна
Жила-была русская женщина Козлова Татьяна Матвеевна. Ладно жила. Муж-фронтовик Иван Никитович – человек добрый, любящий. Детишки-погодки – старшенькая дочурка Марина и сын Николенька.
Хорошо жила Матвеевна! Трёхкомнатная квартира в городе. Работа знатная, с выездом за границу. Кто в семидесятых годах жил, тот знает: должность с выездом – кормилица хлебная, статусная. Привёз два «Грюндика», один себе оставил (вещь!), другой в комиссионку сдал – вот тебе и вторая зарплата.
Без малого двадцать лет судьба водила Матвеевну по сытым Швейцариям да Брюсселям. Трудилась женщина не корысти ради. Марину да Николку в люди вывести мечтала.
А ещё имелась у неё любовь сердечная – дача. Дом с крылечком, печь расписная и сад-мичуринец.
Татьяна любила землю не прибыльно, не по-фермерски. Присядет, бывало, под вечер у крыльца и щурится на яблоньку. А сама-то сквозь ветви наливные глядит далеко-далеко. И летит её гляделка над цветущим садом, над речкой порожистой в звёздную черноту ночи. Бесстрашно летит. То ли любопытство бабье зовёт в темень полночную, то ли смертушка манит, приспосабливает к будущим «заграницам»…
Пришло время – помер Иван Никитович. А годков через десять отлетела и Танина душа за бархатные пологи. Схоронили её одесную мужа, на сельском погосте возле старой Дунинской церкви.
Перед самой смертью любимую дачу Матвеевна отписала сыну. Рассудила так: дочь вышла замуж за мужика крепкого, с жизнью, Бог даст, управится. А вот сын… Вроде не бездельник, только странный какой-то, всё у него не по-человечески. Выучился на психолога, книги пишет, обучает людей по головам других к личному счастью стремипробираться. Чудно́. А тут, глядишь, к земле приблизитсярипадёт, проще станет, ум гордиеввитиеватый расплетёт…
Так решила Матвеевна. Правильно рассудила, но просчиталась.
В первый же год по смерти матушки Николай привёз в деревенский дом друзей. Братки весёлые, городские, будущие успешники. Первым делом попилили они на дрова дивный сад-мичуринец, дескать, от комаров спасу нет. Попили вино пару недель, пожгли в мангале фруктовую древесину, погундели о достоинствах науки «Психология» и уехали.
На второй годок сын и вовсе материнское хозяйство по миру пустил материнское хозяйство. Дом с печью расписной и мебелью родительской соседу-пьянчужке отписал. Переписал – как плюнул через плечо: «Бери, Серёга!» Тот и взял. Да в пьяных руках что удержится?..
Прошло двадцать лет. Превратился дом в драный нежилой пятистенок. Хрустнула печь, провалилась крыша. Поросла бурьяном пустынька на месте лучшего в деревне сада.
…Гляжу я горестно по-соседски на убогий остаток Татьяниного хозяйства и думаю: «Балует Время, ох, балует! То припрячет дело рук человеческих и через тысячу лет этак невзначай возвращает со дна Житейского моря. А иной раз следок так заметёт так – будто и вовсе не было».
Спросишь Время:
– Что шалишь, жизнь людскую в траву бурьян прячешь?
А оно молчит да идёт себе стороной. Не ответит и назад не обернётся…
Июль. Жаркий воскресный полдень. Близ паперти Покровского храма сидит на лавочке человек с непокрытой головой. Вглядывается в кирпичные стены, щурится на солнце и припоминает страшный пожар двухлетней давности. Да, было лихо…
Беда случилась в ночь под воскресенье. Может, То ли сторож печь перетопил, а может, то ли лукавый потрудился, – кто знает, да только да только обратился под утро величественный дом Божий в угрюмое пепелище. Пока звонили в пожарную часть, пока пожарный расчёт двадцать ночных километров ухабился по дорожной распутице, пока тянули из реки воду (приехали-то с пустыми баками!), сгорело всё, кроме кирпичных стен.
Однако тает злая памятка в лучах полдневного солнца. Не удаётся человеку зацепиться ни за одно за горестное переживание. С наслаждением вдыхает он масляный запах отреставрированного фасада и подслушивает весёлое щебетание новеньких церковных створ: «Не было пожара – не было! Не было пожара – не было!..»
Их вопиющая неосведомлённость удивляет человека. Он приподнимает голову и, стряхнув солнечные брызги, отвечает:
– Э, нет, милые створки, был…
Человек хочет ещё что-то сказать, но в это время из храма на паперть выходит счастливая молодая пара. Чуть впереди шагает парень лет двадцати. Он бережно несёт, вернее, едва касается увесистыми крылами рук крохотной колыбели, где среди пелен и лент посапывает розовый носик человеческого птенца. Счастливая мать следует немного сзади, чинно поддерживая мужа под локоть.
Они торжественно сходят по ступеням, и юный отец передаёт новокрещёное дитя людям. Бабки-дедки, тётки-дядьки с весёлым говорком окружают колыбель, выдыхая долгую церемонию церковного Таинства.
Человек (в котором нетрудно узнать автора этих строк) встаёт и, не желая смущать счастливое семейство, направляется к церковной калитке.
