Пока я учился в Ставрополе, наша инспекция при райисполкоме была ликвидирована, и меня вместе с другими работниками перевели на работу в опытно-показательное хозяйство, организованное вместо инспекции. Был хрущёвский период, и ничего удивительного, что всё постоянно ликвидировалось, организовывалось что-то новое – и так без конца. Помню по истории, как одному бывшему высокому партийному руководителю (кажется, Рыкову), которого судили в группе врагов народа в сталинский период правления, на суде задавали вопрос, чем он лично вредил государству. Так вот на этот вопрос подсудимый Рыков ответил: «Я занимался реорганизацией существующих властных и исполнительных структур и тем самым создавал неразбериху и хаос».
Примерно в таких условиях мы жили в то время, и я начал свою деятельность во вновь организованной структуре с азов племенной работы, а именно с татуировки и биркования животных. Мне стоило большого труда убедить закостеневших руководителей колхоза имени Кирова, на базе которого было организовано опытно-показательное хозяйство, в необходимости этого мероприятия как первого шага к ведению племенного дела, да и вообще к созданию эффективного учёта и отчётности в животноводстве.
В разгар этой работы я читал в газете, что Азербайджанский научно-исследовательский институт объявляет конкурс на поступление в аспирантуру по ряду специальностей, в том числе и по специальности «биология размножения сельскохозяйственных животных». У меня был неиспользованный отпуск за год учёбы в Ставрополе, да и этот год подходил к концу. К великому удовольствию руководителей хозяйств, я получил отпуск, приготовил необходимые документы и уехал в город Кировабад, где находился институт, объявивший вакансии на поступление в аспирантуру. Продолжение работы по нумерации животных я поручил руководству и зоотехнику хозяйства, хотя отлично знал, что не только никто ничего не будет делать, а максимум через неделю все инструменты и реактивы бесследно исчезнут. Может, кому-то нужна налаженная работа, но только не этим. На азербайджанском языке быть правильным человеком звучит как быть «ровным», и мой ставропольский приятель Карим, если кто-то призывал его к порядку, всегда отвечал, что ровным может быть стадион или площадка, а не человек. Так что пусть живут и работают как хотят. У меня совесть чиста.
Приехав в исследовательский институт, я сдал документы, и оказалось, что уже четверо подали свои документы на одно это место. Конечно, в этом ничего особенного не было, такие вещи без конкуренции не обходятся, но меня весьма насторожило поведение секретарши. Она никак не хотела принимать мои документы на это место, предлагая выбрать любую другую вакансию. Чувствовалось, что она что-то знает, что-то хочет сказать, но боится. В конце концов, она пожала плечами и, сказав: «Как хотите», приняла документы и выписала мне экзаменационный лист.
Откуда мне знать, что именно это место было заказным. То есть Министерство сельского хозяйства выделило это единственное место не как плановое, а под определённого человека, с условием, что на это место поступит именно он, а никто другой. Вот почему секретарша так странно вела себя. Ей было жаль меня, но в то же время сказать откровенно об этом она не решалась. В последующие дни я увидел четверых моих конкурентов. Это были богато одетые, солидные дяди лет сорока и выше, которым обычно дипломы, будь они об окончании института или аспирантуры, нужны только для формальности, а не для знаний. Они никогда ничего не знают, кроме двух вещей: над нижестоящим по должности надо глумиться, а перед вышестоящим – поклоны бить. И чтобы больше глумиться, чем поклоняться, нужна должность, а для этого нужен диплом. Вот и все знания.
Как ни крути, четверо из нас вернутся отсюда ни с чем. Так как место одно, и туда всех пятерых не примут. Я знал, что если будет объективный подход, то биологию размножения и философию я сдам на «отлично», а вот третий экзамен, английский язык, я знал неважно. Правда, в свободное от работы время я занимался изучением его с помощью Фикрата, близкого товарища, недавно окончившего институт иностранных языков, но уверенности, как по другим предметам, у меня не было. Есть такой уровень знания, когда не можешь доказать, что знаешь предмет, и всё зависит от экзаменатора. Он может оценить этот уровень на «отлично», а может и на «двойку». И в том и в другом случае он будет прав, всё зависит от его подхода. Это очень скользкое положение, и я очень не люблю оказываться в таких ситуациях. Разумеется, я понимал, что мои конкуренты тоже не англичане и наверняка язык этот они знают намного хуже, чем я, или вообще не знают. Но это уже не моё дело. Каждый отвечает за себя, и я надеялся, что всё же сдам экзамен по этому предмету хотя бы на «тройку».
Экзамен принимали в зале заседания. Как обычно, я зашёл первым, взял билет и сразу же начал отвечать. Комиссия для приёма экзамена состояла из пяти человек. Председательствовал заместитель директора по науке. Говорили все: я отвечал на вопросы, а члены комиссии обсуждали между собой какую-то проблему, да так, что мне приходилось перекрикивать их. Ответив на первый вопрос, я остановился, ожидая вопросы. Но на меня никто не обращал внимания. Так прошло примерно минут пять, может даже больше. Наконец председатель повернул голову в мою сторону и сказал:
– Очень хорошо. Положите билет, и вы свободны.
– Но я ответил только на первый вопрос, – изумился я.
– Всего-то? – спросил он. – Так переходи к следующему, – бросил он и тут же подключился к своим собеседникам.
Я начал отвечать на второй вопрос. Вопрос этот был очень сложный и спорный. У меня была особенность: чем сложнее предмет или вопрос, тем он легче давался мне. Я отвечал обстоятельно, несмотря на то, что члены комиссии были заняты разговорами между собой. Открылась дверь, и в зал зашёл директор института, мужчина средних лет, готовившийся к защите докторской диссертации по биологии размножения животных. Он был в сером макинтоше, а шляпу такого же цвета держал в руках. Он подошёл к своему заместителю, что-то ему сказал и собрался уходить, но, видимо уловив что-то нестандартное в моём ответе, остановился. Примерно минуту слушал меня стоя, затем сел на свободный стул.
– Вас будут ждать, Эйюб Баламамедович, – напомнил ему его заместитель.
Директор института неопределённо махнул шляпой, которую пока ещё держал в руке, и продолжал слушать. Вопрос, на который отвечал я, касался нейрогуморального регулирования процесса оплодотворения. Это было поле битвы между тремя направлениями (школами), существующими в то время в биологии размножения. Я знал отношение всех этих трёх направлений к данному вопросу. Знал я и то, что директор института Баширов Эйюб Баламамедович был воспитанником и сторонником самого мощного из этих направлений, а именно школы академика Милованова. Чувствуя интерес со стороны, я обстоятельно анализировал процесс оплодотворения с самого начала до получения зиготы, объясняя в каждом отрезке процесса роль нервной и секреционной систем, указывал специфику подхода к этому учёных различных направлений, приводил примеры из конкретных исследовательских работ. Говорил я много, примерно час. В зале заседаний стояла гробовая тишина, продолжавшаяся ещё и пару минут после того, как я, закончив отвечать, остановился, ожидая возможные вопросы. Наконец директор встал и, обращаясь к председателю комиссии, сказал:
