– Улька! – крикнул кто-то, находясь по ту сторону избы. – Улька, выходь во двор!
Тонкая, как тростинка, девушка оторвалась на минуту от свежевыбеленной печи и нехотя подошла к маленькому окошку, чтобы взглянуть на бездельника, пытающегося отвлечь ее, трудолюбицу, от такого наиважнейшего и наипочетнейшего занятия, как выпечка хлебов.
Невысокий худощавый паренек с залихватским чубом, смачно пощелкивая семечки, уютно примостился на завалинке ее отчего дома.
– И чо в горенке сидишь, зазноба? – выплевывая крупную с желтинкой шелуху, лукаво поинтересовался пришелец. – Али не хотишь меня зреть?
Она, действительно, не хотела видеть чубатого, она презирала его всем своим маленьким неопытным сердечком, так как совсем скоро постылый коротышка должен стать ее богом данным мужем.
– Отринь, – процедила сквозь зубы девушка и почувствовала запах подгорелого теста.
Надо было спасать будущий ужин, иначе…. Иначе мачеха начнет браниться, а то и залепит падчерице пощечину. Как же хорошо было при милой матушке! Но матушка приказала долго жить почти год назад. Хлопотала знахарица бабка Пелагея над умирающей, хлопотала, да что толку. Уж больно сильно простыла Анна Петровна на сенокосе. А все этот шквальный ветрюга да леденящий ливень, как снег на голову, пришедший с мутной, неприветливой реки Сороки, за которой с незапамятных времен горделиво возвышается заброшенный таинственный женский монастырь. Что только не болтают про то чудное строение, врут, наверное.
«Слава Господу, – утирая рукавом цветастой кофточки, поддетой под самотканый льняной сарафан, вспотевший от жары лоб, облегченно подумала труженица, – пушистые хлеба не подгорели, на диво удались они».
– Чаво убегла, краля? – появился в проеме двери будущий ненавистный муж. – Неужто не сохнешь по мне?
«Как же пригожа будущая супружница, – мозговал между тем недоросль, потихоньку подходя ближе, чтобы ущипнуть милую за налитую молодостью ягодицу, – и глазищи у нее, как у телки Звездочки. Зыркает ими, зыркает, всех парней ужо приворожила, да поделом голожопым, не по зубам им Василья девка. Тоща только, да мамаша ее откормит, будет кровь с молоком».
– Уйди, – прошипела Улька, накрывая плоды трудов своих белым самолично вышитым полотенцем, – Знашь же, что не люблю.
– А это мы еще посмотрим, – нервно хохотнул пришелец, ловко укладывая короткопалую руку пониже спины девушки, – я тебя научу мужа почитать.
Верстах в двадцати от Михайловска, среди лесов и холмов, стоит небольшое село Сорокино. Там и родилась в начале суетного двадцатого века Ульяна Назарова. Отец ее, Василий Иванович, считался зажиточным, середняком, имел пяток дойных коров, две лошади да каждой хвостатой твари полон двор. Детищ у родителей было четверо, вернее, осталось четверо, так как остальные семеро умерли еще младенцами от каких-то непонятных болезней. Да и у кого в селе ребятня не преставилась? Разве только у Марфы-колдуньи, так у нее и вообще наследников не было, видно, наказал Господь ее за дела непристойные.
В тридцать девять лет отроду от простуды скончалась Анна Петровна, оставив на попечение второй половины двадцатилетнего Филю, восемнадцатилетнюю Матрену, шестнадцатилетнюю Наталью да самую младшенькую – четырнадцатилетнюю Улюшку, краше которой не было во всей округе. Высокая, тоненькая, с чистейшей белоснежной кожей, огромными голубыми глазами и толстой пшеничной косой, она невольно притягивала взгляды представителей обоего пола. Да что взгляды! Василий боялся выпустить дочь из дому без присмотра сестер и брата. А тут еще сам тысячник Дементий Макаров свататься к нему пришел. Сын у него, правда, дохленький, да с лица воду не пить. Зато первой хозяйкой в округе его доченька станет. Жаль, что преставилась Аннушка, не дожила до такого счастья. Теперешняя жена Иваныча Аграфена, как и полагается мачехе, не возлюбила его ребятню, да и какая такая баба захочет чужие рты хлебушком кормить.
Плакала Улька, плакала, да слезоньки, что вода, в землю впитались, зато Тришка влюбился в суженую без ума, по вечерам подворотню обхаживает да песни горланит, благо где-то на гармошке играть научился. К тому времени Матрена в Михайловск укатила, взял ее за себя цирюльник городской. Наталью вот выдать бы еще, но не вышла она росточком, на дитятко до сих пор похожа. Да и кто взглянет на Наташку, коли такая пава, как Ульяна, по двору ходит. Хотели Фильку в солдаты забрать, чтобы за царя-батюшку голову сложил, да упал малый на посевную и ноженьку подвернул. В город к фельдшеру возили болезного, только и там не смогли помочь бедолаге, говорят, перелом какой-то диковинный у него. Так и остался Филимон при доме: где коня подковать, где поводья починить, где на огороде подмочь. Девок стал сторониться, загодя снова болтал, что не нужны они ему, девки эти. А Грушка и рада, заявляет, что скопытится скоро наследник, не жилец он на белом свете. Добро бы, сама понесла дитятко, да нет, бесплодная оказалась баба. То-то не брал ее до тридцати лет никто, да к тому же порченая баба попалась. Бают люди, квартировал у ее родителей питерский ссыльный, Алексеем Антоновичем звали, да пропал он однажды в лесу, вроде, утонул в окаянном ведьмином болоте, которое лежит за речкой Сорокой подле поросших мхом заброшенных стен женского монастыря и терпеливо ждет свои редкие жертвы. Только зря старается адская трясина: обходят сорокинцы это гиблое место за многие версты. Хотя… двум смертям не бывать, а одной не миновать. Вчерась плотник Фома Еремин из города вернулся. Навроде в самом Питере царя из-за нехватки хлебушка с трона смахнули и в полон взяли, да еще сказывает, что скоро всех лиц мужеского пола в армию заметать будут, чтобы с окаянным немцем в окопах вшей кормить. Так что все одно: погибель ждет народ русский, погибель да безвластие проклятущее.
– Сохну я по тебе, девка, – Тришка внезапно пустил одинокую слезу и захлюпал картофелевидным носом. – Не томи ты меня, дай поцелую, жизня не мила без тебя, ноченьки не сплю, все о тебе думаю.
– Сгинь! – в сердцах крикнула Улюшка, отталкивая от себя ненавистного прилипалу, – Сгинь, дай хоть до свадьбы свободой натешиться!
– Ты у меня натешишься! – угрожающе набычился коротышка и в ярости опустил волосатый кулак на румяный свежеиспеченный каравай.
– Ах! – воскликнула девушка, хватаясь за то, что еще недавно радовало душу и зрение.
– Это еще чаво получатся? – нежданно-негаданно послышался громовой голос из открытой настежь двери, – Ты, падла, чаво ерепенишься, коли такой богатырь снизошел до сироты безродной?
