Тебе, без которой эта книга так бы и осталась кусками.
На серой, как дедушкин пиджак, стене бывшего горкома партии черным маркером была сделана огромная надпись:
«ЕШ БОГАТЫХ»,
и, возможно, из-за этой безграмотности, в надписи чувствовалась такая сила и злоба, что даже много лет спустя, когда здание было отремонтировано и отреставрировано, проходя мимо, я все еще видел ее, проступающую из глубин памяти через уродливый пластиковый сайдинг бледно-розового цвета, вылезающую наружу как напоминание о чей-то неимоверной ненависти, законсервированной во времени, презирающей время, решительно не принимающей попыток хоть как-то облагородить внешний вид города, которыми так гордились сотрудники местной администрации. Я вспоминал эту надпись почти каждое утро, когда шел на работу и почти каждый вечер, когда возвращался домой, останавливаясь у знакомой стены, глядя на тошнотворный бледно-розовый пластик сайдинга, удивляясь, как чья-то злоба и решительность – вот так, даже спустя двадцать пять лет, – поражает меня своей монументальностью, какой-то античностью, вечностью, состоящей всего из двух слов, крепко врезавшихся в память и никак не желающих оттуда уходить. Даже когда я уехал, избавившись от необходимости заставлять себя вставать по утрам на работу, я порой вспоминал эти длинные черные буквы, а сейчас, вернувшись, ничто не помешает мне в очередной раз пройтись по знакомому маршруту, навстречу собственным воспоминаниям.
1 декабря мне нужно будет забирать свидетельство о разводе, так что у меня достаточно времени на воспоминания. Я вернулся домой, открыл окно, впуская в квартиру утреннюю тишину этого города, включил музыку и сделал себе кофе. Да, этот город определенно подходит для разводов – он тих, уютен, не скандалит, и разводы в нем проходят также, притворно тихо и даже вежливо. Когда я подавал заявление, стараясь не пресекаться глазами со своей супругой, мне стало откровенно не по себе. Впрочем, это вполне объяснимо. До нашей встречи в ЗАГСе весь кавардак, непонимание и несовместимость были вещами настолько далекими и абстрактными, будто не имели ко мне никакого отношения. Теперь же, мысленно опустив голову, я признавался себе – да, было. Я мысленно присел, мысленно закурил, мысленно тер глаза, стараясь справиться со знакомой всем смесью обиды и бессилия. Но только – мысленно. Потому что я улыбался, всем своим видом стараясь не накалять обстановку; и все происходящее, на первый взгляд, не имело для меня никакого значения. Она разговаривала по телефону, я читал наспех купленную в ближайшем ларьке дешевую книгу, изредка поглядывая по сторонам, ожидая очереди. После мы мило покурили на крылечке ЗАГСа и разошлись в разные стороны, как актеры в конце провальной постановки расходятся по разным кулисам.
Последний акт. Я вспомню все закаты и прогулки, последний вздох на лестнице – и выдохну, губами в губы, языком по языку. Прощальный взгляд, разбитый, но надменный; последнее дрожанье твоих плеч, замерзших посреди морозной стужи таких несовершенных отношений. Кусая губы, разжимая руки, я отвернусь и вдоволь намолчусь. Я ухожу, не смея повернуться, не зная, смотришь ли мне вслед, иль так же, как и я уходишь тихо, боясь того, что я не обернусь. Занавес опустится мгновенно, потухнет свет и опустеет зал после того, как мы, не поклонившись, с тобою разойдемся в разные кулисы. За сценою пройдем мы незаметно, усталые глазами и душой, ногами, языками, каждой клеткой, стараясь, чтоб никто не подсмотрел. На выходе на миг сомкнуться плечи, чтобы разбежаться в разные углы, и больше никогда уж не встречаться. Я улыбнусь, остановив мгновение, ведь завтра будет новая премьера. А этот мы спектакль отыграли, и в новом у меня другой партнер.
Моя семейная жизнь, продлившаяся едва ли с месяц, тихонько перелилась в холостяцкий стакан с отбитыми краями и кучей грязных отпечатков. Оставалось только вдохнуть, задержать дыхание и выдохнуть, решая, как быть дальше с этим самым холостяцким существованием.
ПИШИ, СУКИН СЫН, ПИШИ! ПИШИ, ЧТО ТЕБЕ ЕЩЕ ДЕЛАТЬ? ПИШИ ТАК, КАК НИКОГДА НЕ ПИСАЛ РАНЬШЕ. РОМАН, ДАЙ МНЕ НАСТОЯЩИЙ, СУКА, РОМАН – ДАЙ МНЕ ХОТЬ ЧТО-ТО, ПОКА ТЫ НЕ ВЫШЕЛ ИЗ ЭТОГО СОСТОЯНИЯ. ХОЧЕШЬ ДЕЛАТЬ ЕЙ БОЛЬНО? ПИШИ, НАПИШИ ВСЕ ЭТО, БОЛЬШЕ ПОДРОБНОСТЕЙ, ГРЯЗИ, ЧТОБЫ 21+ И СКАНДАЛ! ТЕБЕ ПЛОХО? ЭТО ЖЕ ПРЕКРАСНО, Я УЖЕ ВИЖУ ЭТИ ЗАГОЛОВКИ. «ИЗВЕСТНЫЙ ПИСАТЕЛЬ ПОСЛЕ БОЛЕЗНЕННОГО РАЗВОДА РАБОТАЕТ НАД НОВОЙ КНИГОЙ. ПОДРОБНО НА СТР.6» ТЫ ХОТЬ ПОНИМАЕШЬ, ЧТО ТАКОГО СОСТОЯНИЯ, КАК СЕЙЧАС, У ТЕБЯ УЖЕ НИКОГДА НЕ БУДЕТ. ПРИСЛАТЬ ТЕБЕ ТАБЛЕТОК? ОТ ГАЛЛЮЦИНАЦИЙ, ДЛЯ ГАЛЛЮЦИНАЦИЙ? НЕ МУЧАЙ НИ МЕНЯ, НИ СЕБЯ, ПИШИ!
И вот он я – сижу среди разбросанных черновиков, в компании с пепельницей и чашкой кофе. С молоком и двумя ложками сахара. Я смотрю по сторонам, пытаясь найти хоть что-то, что избавило бы меня от этой пустоты в голове. Пустоты неприятной, невнятной и вовсе не спасительной, как думают некоторые. Потому что иногда она начинает наполняться памятью. Знаете, как в красивом фильме, под красивую музыку – картины прожитого счастья, боли и обид. Мило и романтично. А на деле – угрюмо и чуть озлобленно. Обычное состояние не очень решительного мужчины, взявшегося разбираться в сложной систематической проблеме, имя которой – женщина.
Родной город встретил меня не особенно ласково – замерзшими листьями и укорительными взглядами со стороны друзей, когда-то яростно отговаривавших меня от идеи супружества. Некоторые полагали, что я вернусь обратно к жене (как было не один и не сотню раз за все время наших отношений), однако этого не случилось. Возможно потому что одной прекрасной ночью меня, по счастливой случайности, вытащили из ванной, когда я был уже готов совершить глупость куда большую, нежели женитьба. С тех самых пор я вернулся в свое обычное состояние «вещи в себе». Писать. Нужно писать, что угодно, просто, чтобы не спиться и не сойти с ума.
Именно тогда я и придумал ее. Придумал от отчаянья и невыносимого внутреннего одиночества. Придумал как спасение, как удар наотмашь, побольнее, для надоевшей мне действительности. Возможно, что придумал назло, а скорее всего – вопреки, подтверждая собственную способность мечтать. Я взял контуры снов, нарисовал образ, разлил по бокалам диалоги, раздал роли, определяя место действия, и поселил нас двоих на страницах собственных зарисовок. Я знал ее секунды, но, как автор, я мог представить всю ее историю от начала до конца, ее привычки, желания, мечты и все то, что я мог ей дать. А когда увидел ее вживую, в книжном магазине, принял ее за призрак, галлюцинацию, наваждение, нет, так не бывает, не может быть, но все-таки это была она.
