Деревья редко отдают магию и никогда не делают этого, не взяв что-то взамен: воспоминания, мечты, надежды. То, что сможет поддержать их, пока не будет возвращён долг, пока не вернётся жизнь. Может показаться, что не своими тайнами делятся они с каждым, шепчут их шелестом высохшей листвы, шорохом поникших ветвей, скрипом потрескавшихся стволов. Нет. Не свои тайны они откроют тому, для кого те предназначены, кому дано слышать. Для прочих всё так и останется шелестом, шорохом, скрипом, одетым в картинку собственных фантазий. Вот её увидеть деревья помогут, сами покажут с удовольствием – их маленькая слабость, небольшое развлечение в вековом ожидании. Что может быть забавнее, чем поиграть с теми, кто тронул запретное?
С ним деревья никогда не играли. А с ним в состоянии… в том состоянии, в каком пришёл он на выгоревший берег старого озера, тем более. Деревья кричали и спешили открыть то, что получили, отдав себя. Он слушал. Он умел их слышать. И дирижировать этим хором умел. Приглушить маловажное, давнее, вывести на первый план самое позднее, получаемое и отдаваемое одновременно. Оно озадачивало. Того, что произошло здесь,
произойти не могло. Её, той, чья память выплывала из сухих неживых ветвей, просто не могло быть. И синего зеркала обсидиана в обрамлении обугленной земли быть
не могло. И оставшегося в больной ауре следа. Не здесь, не в этом
времени. Но она была и след был. Достаточно яркий и громкий, чтобы позвать его сюда.
Он помедлил, выбирая из крика деревьев другие фрагменты мозаики. На месяц назад, на год, ещё и ещё. Нет, не то, ещё назад, туда, где она получила то, что получить не могла. Ему нужно узнать, кто подарил ей живой огонь, кто сделал её Хранящей, потому что он был уверен, что единственный, способный на такое в этой пространственно-временной точке, этого не
делал. Ещё назад. Детство? Всё началось в её детстве?
Зачем родители спрашивают: «Что ты хочешь на День рождения?», если всё равно дарят то, что сами решили? Я хотела старшего брата. У трёх девчонок на нашей улице были старшие братья. С моей почти шестилетней точки зрения это было здорово, хотя сами девчонки так считали не всегда. Вместо старшего брата мне подарили платье, куклу и младшую сестру. Сестру через полгода, платье и куклу сразу. Пришлось брать дело в свои руки. Процесс оказался небыстрым, половина кандидатов не устраивала меня, вторую половину не устраивала оказанная мной честь. Первую, возможно, тоже, но их мнение меня не интересовало.
Дюша нашёлся спустя три дня. Потом он доказывал, чтобыл всегда, просто я его не видела, и моя уверенность в остроте собственного зрения не более чем самоуверенность, самонадеянность,
самообман и ещё несколько разнообразных
«само-». Но это сильно потом, а тогда, практически не сопротивляясь, долговязый мальчишка с разбитой коленкой «принял на себя нелёгкое бремя ответственности с далеко идущими последствиями».
Естественно, высокопарная формулировка появилась позже, а в оригинале она звучала как: «Ну… можно». А последствия и впрямь оказались далеко идущими, так с тех пор и не остановились, зародившаяся под старым клёном дружба только крепла с каждым годом.
А про то, что я его не видела, он вполне мог быть прав, по крайней мере, представляться ему не потребовалось, имя моё он знал, о чём сообщил незамедлительно:
– Тоже мне, секрет! Я – Дюша, ты – Даша.
И на гордую поправку:
– Я – Дарья! – едва не развеял мои убеждения, что иметь старшего брата здорово, слегка дёрнув за хвостик и заявив:
– Дорасти ещё до Дарьи. В догонялки или в прятки?
Первая зима нашей дружбы выдалась на редкость ранней и морозной. И
свободной для меня. Мать занималась новорождённой Настёной, отец работой, я была предоставлена самой себе и Дюше. К своим обязанностям он подходил с полной ответственностью. Шарф оказывался там, где ему положено, а не в кармане, пальто застёгивалось на все пуговицы, а не так, как его куртка, ни на одну, сосульки безжалостно отнимались, а падение в сугроб пресекалось на стадии полёта. Один-единственный раз он не пришёл и моей самостоятельной прогулки хватило, чтобы схлопотать жестокую простуду.
Болеть мне не понравилось, температурящему ребёнку, по мнению матери, было вредно читать книжки и смотреть телевизор, и, вообще, вылезать из кровати. Последний пункт я регулярно нарушала, как только оставалась без присмотра. Пробиралась к окну, дышала на стекло или прикладывала к нему горячую ладошку, чтобы растопить морозный узор и посмотреть, что происходит на улице. Хоть какое-то развлечение.
Тогда же я написала свои первые стихи:
Здравствуй, солнышко! Привет!
Что ты кушал на обед?
Приходи скорей на ужин,
Холодно и ты мне нужен.
Отец мой поэтический шедевр рассеянно похвалил и вернулся к хоккейному матчу. Мать отнеслась к нему более внимательно:
– Молодец, Дашенька, если его немного отредактировать,
будет очень неплохо для твоего возраста. Я подумаю, как это исправить.
Незнакомое слово «отредактировать» меня напугало, обещанные исправления расстроили. Объяснения, что солнышко среднего рода, а не мужского, и оно «кушало», а не «кушал», и ужин бывает вечером, когда солнце уходит, а не приходит, наверное, были правильными, но я всерьёз обиделась. Это мои стихи! Только мои! Почему кто-то считает, что знает лучше меня, как надо? Моё
солнышко было «он», потому что… Не знаю, почему. Просто для меня было так. К счастью, проснулась сестрёнка, мать отвлеклась на её кормление и про своё обещание забыла.
Обида оказалась столь сильной, что не давала заснуть, заставляла крутиться с боку на бок, в конце концов, вытолкала из-под одеяла и отправила на подоконник. Стекло совсем заледенело и долго не оттаивало, а когда тёмная в ночи изморозь всё же обзавелась неровным окошком, за ним открылась сказка.
Там не хозяйничали зима и ночь, там зеленела
листва, нежились в лучах яркого солнца розы, порхали разноцветные бабочки. Одну
я точно видела. А, самое главное, там были Принц и Принцесса, самые настоящие,
самые сказочные. И неважно, что одеты они не в парадный камзол и бальное
платье, что не стоит рядом золочёная карета, не маячит на горизонте высокий
дворец. Отсутствия столь несущественных мелочей я попросту не заметила, заворожённо
смотрела на них. За всю долгую, в целых шесть с половиной лет, жизнь таких
красивых людей мне не встречалось. От них невозможно было оторвать взгляд,
невозможно пошевелиться, чтобы не спугнуть волшебное видение, лишь уткнуться
носом в стекло и, затаив дыхание, любоваться. И ахнуть от восторга и удивления,
увидев настоящее чудо. Хотя, чему тут удивляться? Где ещё жить чудесам, как не
в сказке? Вот и жило... Нет, не так. Вот и жил он там. Я точно знала, что,
вдруг, появившаяся на плече у Принцессы прекрасная птица – он. Все другие птицы
могли быть она или оно, а эта – он, как и солнце… ну… солнышко, который у меня.
