Прошло три дня с тех пор, как меня убили. Может быть, четыре дня – здесь время идет как-то по-другому, не так, как у живых. Я по-прежнему скрывался от реальности – как будто в самой реальности можно скрыться от реальности.
Это случилось три дня назад, а может, четыре дня назад – когда я зашел в бар и попросил кофе. Бармен посмотрел на меня, как мне показалось, сочувственно, и ответил:
– Вы умерли.
Я даже не спросил – как, зачем, почему – и так было все понятно. Здесь нужно было что-то сказать, только я совсем не знал, что.
– Мне очень жаль, – добавил бармен, – очень жаль.
И мне показалось, что ему действительно очень жаль.
Я уже понимал, что нужно прятаться от реальности – но не совсем представлял себе, как это нужно делать. Почему-то поначалу я боялся выходить на широкие улицы и освещенные места, пока не понял, что именно там реальность проявляет себя сильнее всего, так и норовит уничтожить меня. Меньше всего реальность подкрадывалась ко мне в людных местах, как будто боялась уничтожить меня при всех. Люди сочувственно смотрели на меня, пару раз кто-то даже пытался следовать за мной, чтобы реальность точно меня не схватила – но тут же отступал от своей затеи, когда под ним расступался тротуар или с карниза падал кусок кирпича.
Иногда я пытался вспомнить, что со мной должно было случиться, но не случилось. Пару раз я вспоминал, как в последний момент выскакивал из-под машины, которая неслась с бешеной скоростью. Однажды пришло воспоминание, как я шел вдоль стены, и прямо передо мной грохнулась оземь здоровенная сосулька – но я тут же отогнал от себя эту мысль, ведь это случилось где-нибудь в марте, а убили меня в августе. Почему-то мне казалось, что меня именно убили – может, реальность подсказывала мне это.
Вы в безопасности.
Это было уже потом. А сначала он затащил меня в машину, вот так, рывком, я и сделать ничего не успел, оказался в клетушке навроде той, в которой перевозят заключенных.
И это было уже потом. А до этого реальность вздыбилась, взбрыкнулась, ощерилась всем, чем только могла ощериться, набросилась на меня со всех сторон, едва не въехала в меня грузовиком, упала железным листом с крыши, хотела даже ударить молнией, но не смогла, попала в ближайший громоотвод.
Вот так. А потом уже – внезапный захват, клетушка, особняк на вершине холма, и —
– Вы в безопасности.
Тем же вечером я разговорился с одним физиком, который жил там же, в особняке – он оказался интересным собеседником, увлеченно говорил о скрытых в космосе многомерных пространствах – но что-то подсказало мне, что мы с ним так и останемся случайными знакомыми, не больше. А вот неразговорчивый математик приглянулся мне намного больше – я почувствовал в нем родственную душу, впрочем, нам еще предстояло как следует познакомиться.
На ужин была индейка с гарниром из кабачков, потом Либзет сыграла нам на пианино – позже она призналась мне, что хотела поступать в консерваторию, но потом умерла. Здесь говорили о смерти, как о чем-то обыденном, только на лице несостоявшегося архитектора мелькнуло легкое сожаление.
В это утро моя реальность ненадолго взяла верх – та реальность, в которой я не умер, в которой на пустыре возвышалась громадина космодрома, и что-то серебристое, гремящее поднималось в небо. Ближе к обеду моя реальность выдохлась, уступила место какой-то безрадостной серости.
Иногда я спрашивал себя, что будет, если я выйду за ворота – но тут же отгонял от себя эту мысль…
Селин смотрит на Селин, думает, та это Селин или не та Селин. Кто её знает, вроде та, да все они сначала вроде те, а потом начнется, или родинка какая на шее, или шрамик какой, а то еще было, вроде совсем-совсем Сильвия, ну точь-в-точь Селин, а тут бац – и вместо ванили та Селин любит шоколад, значит, эт не та Селин, совсем-совсем не та Селин.
И снова надо искать ту.
Нет, вроде бы, та, та самая и есть, спешит к Селин, картинку показывает, а смотрите, как я нарисовала, и Селин смотрит, и надо бы похвалить, и не хвалится, и убила бы большая Селин маленькую эту Селин, если бы могла…
Селин сжимает зубы. Нет, не за этим она сюда пришла.
Не за этим.
С трудом отвечает:
– М-молодец…
– А я еще вот что сочинила…
Селин слушает. Сжимает зубы. То, что когда-то казалось гениальным, теперь и слышать не хочется.
Селин замирает на подоконнике.
Хочет сделать шаг.
Сжимает зубы, ну же, ну же, ну…
Садится на окно, рыдает от собственного бессилия.
Это было.
Селин проводит две линии по холсту.
Вот так.
Называется – «Озарение».
Это тоже было.
А вот теперь Селин смотрит на Селин, которая то ли Селин, то ли не Селин. Осторожно спрашивает, наугад:
– А ты мармелад любишь?
– А чи-во такое?
Селин теряется. Тут же спохватывается:
– А мишки фруктовые.
– А если лимонные.
Селин настораживается, Селин думает, сгодится ей такая Селин, которой нравятся мишки лимонные или нет, Селин-то всех мишек любит, не только лимонных. Или даже не так, Селин себя никогда не спрашивала, какие ей больше нравятся, ну мишки и мишки. Так что может, это и сть та самая Селин…
…или нет.
Нет.
Потому что та Селин себя не спросит, лимонные мишки или не лимонные. А если спрашивает, значит, не Селин.
Большая Селин уходит.
Не прощаясь.
Раньше какие-то отговорки выдумывала, ну все, чмоки-чмоки, побежала я, – а сейчас просто уходит.
Вычеркивает.
Минус один мир.
Теория мультивселенной подразумевает, что за границей нашего трехмерного мира находится множество других миров…
Селин нетерпеливо листает, это Селин знает.
Спрашивает себя, что такое ландшафт теории струн. Представляется хитросплетение струн, которые складываются в причудливую горную цепь. Селин вскакивает, устремляется к холсту, рисует быстрыми нетерпеливыми мазками, Селин, Селин, что ты делаешь, разве до этого тебе сейчас. Тут же отбрасывает кисти, не то, не то, Селин хотела совсем не так, а как Селин хотела, так у неё не получится…
Селин уже знает.
Не получится.
Что такое ложные вакуумы, спрашивает себя Селин.
Не находит ответа.
…отказывается от недетерменированного коллапса волновой функции…
– Ну, ранее развитие, это штука на самом деле опасная… вот так вот рождается такой вундеркинд, все вокруг него ахают-охают, ах, стихи пишет, ах, картины рисует… Ну а потом годам к пятнадцати этот вундеркинд потихоньку выравнивается со сверстниками, и все, и уже никто не охает, не ахает… Такие дети не приучены добиваться целей, трудиться, им все давалось легко, само собой…
– И чем это обычно кончается?
– Как правило, очень печально…
Селин смотрит на Селин.
Выдыхает.
Нет, это не Селин, совсем не Селин, у неё волосы короткие, у Селин в детстве коротких волос никогда не было.
