За окном плывет сентябрьское утро. Я сижу и разговариваю сам с собой – глядя в окно. Хоть в туалете и нет окна, я его фантазирую. Маленькое окошко на третьем этаже дома у моря. Странное расположение туалета – на третьем этаже, в мансарде. Окно вот здесь, справа, где рулон бумаги. К окну прикреплен листок надписью наружу: Привет тем, кто смотрит за мной через окно в бинокль, позвоните мне – и мой номер. Но море не умеет звонить, хотя биноклей и телефонов у него в достатке. Многие люди мечтают видеть в окне своего дома берег моря, но мало кто думает о том, кого бы хотело увидеть море в окне дома на берегу. Думаешь, ему все равно, кого свести с ума? Сейчас тихо, море убаюкивает взор, кружат две чайки – зигзагом, как линия отрыва. Линия отрыва. Линия, за которой уже не привязать, к которой уже не привязать. У многих людей есть такая линия. Может быть, на руке? У меня есть? Я осмотрел свою ладонь и не нашел ответа. Под бумагой, то есть под окном, освежитель воздуха – туалетная библия. Только пшш-пшш. Пусто. Закончилось.
Плывет сентябрьское утро.
– Плывет, значит?
– Да, плывет.
– То есть ты хочешь начать книгу всей своей жизни со слова плывет?
– А что такого в этом слове?
– Нет, ничего, продолжай, ты же пишешь.
Когда пишешь книгу, нужно перенести свое сознание внутрь героя и одновременно как бы вместить героя внутрь этого сознания. Это самое сложное – разместить в себе целый мир со всеми его людьми, их мыслями, чувствами; и себя – во всем мире, в каждом человеке, в каждой мысли. Когда я пытаюсь сделать это, то представляю себя таким или вот таким – и это не так просто, если ты стараешься сделать это хорошо, честно, до самого последнего нервного окончания, понимаешь?
Иногда – в одиночестве – я начинаю мысленно разговаривать сам с собой. Не только с собой – с другими людьми. С Руби, например. Или с Тэвери. Он сегодня приезжает, и я как раз собираюсь встретить его на вокзале. Чаще всего это человек, с которым я много разговариваю в жизни. Вообще говоря, со мной такое постоянно. Я спрашиваю у него советов и за него же их себе придумываю. В последнее время это Руби. «Не так уж много они разговаривали вслух», – Набоков, кажется. Ее призрак все еще ходит по комнате и пахнет. Этой ночью, как и всегда до этого, мы заснули под пульс поездов в артериях метро – как когда-то засыпали под пульс пупочной артерии в материнском нутре. Вот и сейчас слышен этот пульс – ушами чуть-чуть, босыми ступнями лучше.
Одиночество – это когда ты отдыхаешь от себя, когда у тебя нет характера, когда ты непонятно кто. Только во взаимодействии с другими людьми у тебя проявляется характер, ты что-то делаешь или чего-то не делаешь, начинаешь себя как-то вести и, собственно, узнаешь – кто ты. А в одиночестве ничего этого не нужно, в этом его прелесть. И в этом же его беда. Не бойся – ты один.
Да, это так, я постоянно с кем-то разговариваю внутри себя. Что мне нужно сейчас? Съесть бутерброд с форелью – после некоторых раздумий, я решил не экономить на обуви и на еде – есть мало, но не экономить, исходя из такого принципа, что лучше съесть пятьдесят грамм чего-нибудь дорогого, чем килограмм чего-нибудь дешевого. Поэтому мы с Руби худые, особенно Руби – совсем худенькая. В этом она за меня. Что еще нужно? Попить чай, обуть носки, одеться и идти. Сначала ехать на лифте, а потом уже идти. Вечером в лифте пахнет духами, утром мочой. Таковы наши лифты. И по вечерам в соседнем лифте часто звенят ключи. Да – и почистить зубы. Хотя не думаю, что в них много застрянет.
На улице тепло, теплый сентябрь, ходят толстые голуби. Не чайки. Чайки на другом конце города, в устье Миффи. Здесь я не видел ни разу. Тут чайкам не место. Улица желтая от листьев и от солнца. Русский в грязном свитере и лучах солнца роется в мусорном баке, покосился – неловко. До метро десять минут пешком – приходится обходить аккумуляторный завод вдоль толстой стены – по левую руку, по правую – многоэтажные дома. Под ногами ржавые заросшие рельсы – символ запустения. Сквозь щели расхлябанных ворот видны старые монолитные здания из бурого красного кирпича – в одном из них, вероятно, находится тайный ход в преисподнюю. Особенно сильна эта мысль, когда едешь на электричке по насыпи и наблюдаешь эту терракотовую армию сверху, и желто-серый дым из трубы котельной развевается как флаг.
Вот уже полтора года мы снимаем эту квартиру в рабочем районе на окраине города. Тринадцатый этаж из шестнадцати, одна комната. Зимой, когда работает котельная завода, дым из трубы часто идет около нашего окна. Забавно видеть желтоватый дым – будто грязные облака – так близко и в таком постоянном движении. А иногда дым идет и в само окно, отчего оно покрывается сажей. К счастью, это бывает только несколько раз за зиму. В остальном это неплохая квартира – в черте города, и метро рядом – совсем рядом, можно было бы и подальше. Что скажешь?
Два дня через два этой дорогой я хожу на работу, я знаю каждую трещину в асфальте, каждое дерево вдоль дороги. Все собираюсь сосчитать шаги – не знаю, зачем, просто так – и никак не соберусь. Парень идет навстречу, работает где-то здесь, может быть, даже на заводе. Часто встречаю его в разных местах пути, почти всегда смотрю на него, он на меня нет. Узкие бедра – мужские. Но слишком узкие – нет пропорции.
На работу я люблю ходить не спеша, для этого достаточно выйти всего на десять минут раньше – и ты властелин мира. Ты можешь наслаждаться утренним воздухом, прохладой, упругостью шагов. Идя неспешно – чувствовать, как просыпается организм, светлые мысли наполняют голову. Но для этого нужно вставать на десять минут раньше, вот почему я обычно опаздываю на десять минут. На десять минут можно. А однажды я вышел на десять минут позже обычного, а приехал на пять минут раньше – феномен. Сама Вселенная сжалилась надо мной, глядя, как тягостно я просыпался в то утро, и изменила плотность пространства-времени.
А вот и старик Джеймс идет, как всегда бубнит что-то себе под нос. В своем синем плаще, волосы растрепаны, подмышкой книга в газетной обложке – один из немногих, кто использует газеты по назначению. Джеймс священник, по утрам он всегда ходит в церковь, даже когда служба не его. Вот и сейчас идет – задумчиво ступая, носки в стороны, спина парусом, взгляд перед собой, руки сзади. Это единственный в своем роде человек – у него на носу растет борода, вернее щетина, вернее очень жесткие волосы – такие же как на старом, сморщенном, коричневом подбородке. А в ушах у него джунгли. Бог обезврежен, говорит Джеймс. Нам нечего бояться, это раньше люди боялись, когда Бог был жесток. Сейчас люди сделали Бога слишком добрым – и поэтому не боятся его.
