Москва, Институт им. Склифосовского, 20 марта, утро
«Что нежной страстью
Как цепью я окован…»
– Ну что, красавица, очнулась?
Люба попробовала открыть глаза. Боже! Оказывается, солнечный свет – это так больно! Особенно такой яркий, ведь на улице весна. Зачем его впустили в больничную палату? Не место здесь солнцу. В этих унылых стенах – болезни, страдания. Солнечный луч подкрадывается к лицу, словно игривый котенок к блюдечку с молоком. Чуть тронул мягкой лапкой веки, и они задрожали. А лучик лизнул щеки и тут же прыгнул на лоб. Люба невольно открыла глаза, но тут же и закрыла. Виски словно сдавило тисками. Как больно!
– Тошнит…
Прямо над ней чье-то лицо, не поймешь, мужское или женское, все расплывается, будто в тумане. Люба сделала усилие, моргнула несколько раз и наконец поняла: это мужчина в белом халате, на голове седой ежик волос, лицо в мелких морщинах, доброе, взгляд понимающий. Врач. Он внимательно смотрит на Любу через очки в тонкой металлической оправе.
– У тебя, милая моя, небольшое сотрясеньице мозга. И шейные позвонки от удара чуть-чуть сместились. Трещины в ребрах, как раз по моей части. Потому что я хирург. Помнишь что-нибудь?
«Небольшое», «чуть-чуть»… Все они так говорят. Жалеют ее. Берегут. По Любиному самочувствию не скажешь, что чуть-чуть. Лучше умереть, чем так страдать!
– Я? Да… – «Что нежной страстью…»
– Из милиции тобой уже интересовались. Но я сказал: «Ни-ни».
– Из милиции?
– Значит, не помнишь.
Пожилой врач посмотрел на нее пристально и замялся. Она поняла эту паузу: говорить или не говорить? «Что нежной…» Вертится в голове беспрестанно, и все тут. Может быть, это безумие? «Что нежной страстью…» Господи, что было-то до нее, до этой страсти?!
– Ну, лежи тогда, отдыхай, мы тебя скоро из реанимации в общую палату переведем, – вздохнул врач, и она поняла его выбор: не говорить.
– Постойте.
Он задержался в дверях, посмотрел на нее нерешительно.
– А может быть, не стоит волноваться? Отдыхай.
Все правильно: только истерик ему не хватало. Он хирург, не психотерапевт.
– Я хочу знать.
– Э-э-э…
– Что с мужем?
– Здесь он. В реанимации, – и врач отвел глаза.
Она вспомнила наконец все, что было до того, как ария, исполняемая популярным певцом, оборвалась на слове «окован». Работала магнитола. Люба слушала музыку, чтобы хоть чем-то себя занять. И тут… Удар сзади в их «Жигули», стоявшие на шоссе с включенным аварийным сигналом. И знак выставлен сзади, метрах в двух. Машина заглохла, муж пытался ее починить. Люба его не видела за поднятым капотом. Значит, вся сила удара той, другой машины пришлась на Олега. Мужа буквально смяли несколько тонн железа. В реанимации?!
– Не надо меня жалеть, – тихо попросила Люба.
– Не надо, говоришь, – врач неохотно вернулся и присел на стул возле Любиной кровати. И грустно повторил: – Не надо жалеть… Что ж…
– Он умер, да?
– Родные-то у тебя есть?
– Нет. Мама умерла.
– Давно?
– Не очень. А отец… Отца не было. Она одна меня растила. Да что вы все ходите вокруг да около?! Подготавливаете меня, что ли? Думаете, я ничего не понимаю? Я сама психолог. По образованию.
– Вот как. Психолог. Сама, значит, справишься… Да, он умер. Там же, на шоссе. Мгновенно.
Она вспомнила: носилки. Тело на носилках, которое несли в микроавтобус серого цвета. Кажется, в народе такие зовут труповозками. Тело было с головой накрыто брезентом. Любу в это время несли в машину «Скорой помощи». Носилки тряхнуло, и она потеряла сознание. Умер, значит. Там же, на шоссе. «Что нежной страстью…»
– Что, плохо?
– Голова сильно болит. И солнце.
– Что солнце? Глаза режет? Сильно?
– Да.
– Это плохо. У тебя от сильного удара о переднюю панель образовалась обширная внутренняя гематома, и это самое скверное. Руки, ребра – все поправимо. Кости срастутся. А вот голова… С головой не шутят. Не хочу тебя пугать, но сильные боли могут остаться надолго, – он опять замялся.
– Надолго, это насколько?
– Возможно, на всю жизнь. Хорошо, что ты была пристегнута, а то бы вылетела через лобовое стекло на дорогу. И тогда все. Я полагаю, что гематома сама рассосется. Не хотелось бы операцию делать. Вскрывать тебе череп. Общий наркоз тебе сейчас только повредит. Ну и период реабилитации затянется. Но это тебе подробнее нейрохирург объяснит. Не я буду делать.
– Операцию? – Она испугалась.
– Что, не хочешь? Это правильно. Тогда терпи. Болеть будет. Но женщины ведь терпеливые. Ты сама должна справиться. Взять себя в руки.
Люба вспомнила: да, она была пристегнута. Заслушалась радио. Машина остановилась, муж занялся ремонтом, а Люба так и не отстегнула ремень безопасности. Потом был сильный удар о переднюю панель. А могла бы и вылететь через лобовое стекло на дорогу. Порезаться осколками, истечь кровью. Тогда все. А может быть, так было бы лучше?
Врач встал, подошел к окну и задернул шторы. Спросил:
– Так легче?
– Да. Спасибо. – Молоточки перестали стучать в Любиных висках, в палате стало прохладнее и действительно легче дышать.
– Ну, лежи, отдыхай. Раз у тебя родных нет, кому сообщить-то?
– Подруге. Людмила Самсонова. Запишите телефон.
– Погоди, я медсестру позову. Это уж вы теперь с ней сами договаривайтесь, по-женски. А ты ничего, молодец. Держись. Психолог.
Он сказал: «по-женски». Люба напряглась и невольно потрогала живот. Хирург, нейрохирург. Не они ей сейчас нужны.
Весь ужас происходящего дошел до нее чуть позже, когда немного утихла боль. Пришла медсестра, сделала Любе укол, и ей вновь почудилось: «Что нежной страстью…» Но теперь мелодия, крутившаяся в мозгу, словно заезженная пластинка, внезапно оборвалась. Игла проигрывателя перескочила на соседнюю дорожку, нахлынули новые воспоминания, и новая боль вдруг обрушилась ливнем, да так, что тело закружило в ней как щепку. Люба почувствовала, что попала в водоворот, и весь низ живота словно бы вытягивает через эту черную воронку.
– Мама! – крикнула она. – Мамочка!
Голос внезапно осип. Ее не услышали. Люба протянула руку и одним резким движением смахнула все, что стояло на тумбочке на пол. Чашка, ложка, тарелка, пузырьки с лекарствами… Раздался грохот.
– Да кто ж тут безобразничает?! – сунулась в палату нянечка.
