Волны с шорохом накатывали на берег. Я сидел на слоне, а он бесшумно ступал по песку – мягкому, безмолвному. Чем дальше уходили мы от гостиницы и от пляжа с крикливыми купальщиками, тем тише делалось вокруг. Мне нравилось, как меня покачивает на слоновьей спине. Я закрыл глаза и вдохнул глубоко-глубоко – и словно целый мир проник внутрь меня. Сейчас я был за миллион миль от всего, что со мной случилось. От того, что привело меня сюда.
Я купался в солнечных лучах, сидя на спине у слона, и мне вспомнился папин слоновий анекдот. Анекдоты я обычно забываю, но этот запомнил – наверное, потому, что слишком часто его слышал. Я могу повторить его слово в слово, в точности как папа рассказывал.
– Слышал когда-нибудь историю о слонах и бананах, Уилл? – начинал папа и, не дожидаясь ответа, продолжал: – Дело было в поезде Лондон – Солсбери. Сидят в вагоне друг напротив друга мужчина и мальчик. И у мужчины на коленях здоровущий такой бумажный пакет с бананами. Вскоре мальчик замечает кое-что странное: вместо того чтобы есть свои бананы, сосед каждые несколько минут встаёт, открывает окно и бросает наружу банан. Мальчик, конечно, никак не может взять в толк, зачем он это делает. И так его разобрало любопытство, что в конце концов он не выдержал и спрашивает: «Извиняюсь, а зачем вы бананы из окна бросаете?» – «Так это чтоб слонов отпугивать, – отвечает мужчина. – Опаснее слона твари нет, известное дело». – «Но ведь тут у нас нет никаких слонов», – удивляется мальчик. «Конечно нет, – отвечает ему мужчина, а сам кидает из окна очередной банан. – Но это всё почему? Потому что я бананы бросаю. Не бросал бы, так их бы миллион набежал, а то и миллиард. Опаснее слона твари нет, известное дело».
Я обожал эту историю, потому что папа, пока её рассказывал, ещё в середине начинал покатываться со смеху. А папин смех я очень любил. Когда папа был с нами, дом всегда полнился его смехом и от этого делался живым.
Нет, об этом думать нельзя, ведь заранее ясно, до чего я додумаюсь. А я не хочу до этого додумываться. Надо вспомнить что-то, где папы не было. Например, как мы ехали в поезде без папы. Но тут навалились мысли о том, как мы ехали с мамой. Вечно эти мысли лезут, когда не просят, а ты ничего не можешь с ними поделать. Они и сами-то с собой ничего поделать не могут. Потому что одни мысли всегда тянут за собой другие.
Будь моя воля, я бы всё время ехал в поезде и пусть бы дорога никогда не заканчивалась. Я так люблю поезда, как они погромыхивают, как постукивают колёса… Мне нравится прижиматься лбом к окну и водить пальцем по стеклу вслед за сбегающей каплей дождя. Я во все глаза смотрю на мелькающие мимо деревни, на коров и лошадей, что тут и там щиплют травку, на стаи скворцов в небе, на косяки диких гусей в лучах закатного солнца.
А ещё я всегда высматриваю диких животных – лис, кроликов, а то и оленей. Увидеть лесного зверя – это вроде маленького чуда, главное событие всей поездки. И ведь звери не убегают. Они стоят и глядят на меня из своего дикого мира, и им, наверное, любопытно. Вот именно что любопытно – и не больше. Они будто говорят мне: мы совсем не против, смотри на здоровье, только не трогай нас, езжай себе мимо. Мне каждый раз очень-очень хотелось остаться с ними, войти в их мир. Но они, мелькнув, исчезали за окном поезда, и этой мимолетной встречи мне казалось мало.
В ту поездку я не видел никаких лис и оленей, даже кроликов не видел – потому что и в окно-то не смотрел. Просто сидел и думал. Всё было не так, и ничего нельзя было с этим поделать. За окном серое небо и зелёные поля слились в какое-то размазанное пятно, на его фоне тянулась вдаль унылая вереница телеграфных столбов. Глазеть на всё это мне не хотелось. Мне хотелось, чтобы поезд никогда не останавливался. Но не потому, что мне нравилось сидеть в вагоне. А потому, что мне не хотелось приезжать. Не хотелось очутиться там, куда мы ехали.
Я покосился на сидящую рядом маму, но она на меня не смотрела. Она глубоко задумалась, и я знал о чём, потому что сам думал о том же, а такие раздумья лучше не прерывать. И я снова пожалел, что накричал на маму за завтраком. Зря я так поступил, конечно, но это я не со зла, а от неожиданности и от расстройства. Просто она приходит утром и ни с того ни с сего вдруг заявляет: «Я сейчас соберу вещи, и мы уезжаем. Бабушка обещала подбросить нас до станции».
Я пробовал спорить, но она и слушать ничего не желала. Вот тогда-то я и закричал на неё, и опрометью кинулся на сеновал, и закопался в сено под самой крышей. И сидел там, и дулся, пока не пришёл дедушка и не уговорил меня спуститься. Мама очень огорчилась, сказал он, а мы ведь не должны её огорчать, особенно сейчас. Ну и он был прав, конечно. Я ведь не хотел огорчать маму, просто я так мечтал о Рождестве на ферме с бабушкой и дедушкой. Папа здесь вырос, и каждый год мы встречали тут Рождество, даже когда папа не приезжал на побывку.
Но если честно, я накричал на маму не только из-за этого. На самом деле я просто отчаянно боялся возвращаться домой и знал, что мама боится тоже. Поэтому для меня было загадкой: почему ей вдруг так приспичило уехать? И ещё кое-что меня задело. Я привык, что мама со мной советуется. А тут вышла к завтраку и без всяких объяснений: мол, едем домой и точка. Она так себя никогда не вела. Мы всегда всё решали вместе, мама и я.
Ну и если подумать, это ведь она несколько недель назад предложила поехать к бабушке с дедушкой – подальше от дома, от грустных воспоминаний, от призраков. Сказала, нам сейчас лучше держаться вместе, правда же, ведь мы все переживаем одно и то же. Так почему она вдруг решила уехать?
Я уставился невидящими глазами в окно, а сам всё думал и думал. Пытался понять, что всё-таки стряслось. Может, это из-за бабушки? С бабушкой, уж если по правде, кому угодно нелегко приходится. Она любит командовать и вечно всем указывает, что делать, чего не делать и даже что думать. Всё всегда должно быть по её, а это иногда надоедает и даже бесит. Но мама мне всегда твердила, что это же бабушка, уж такая она уродилась, и мы должны принимать её как есть – вон у дедушки ведь как-то получается.
