Нам постучали в дверь 5 ноября 1941 года в половину первого ночи. Мама открыла. «Кто тут Вознесенская Наталья Петровна?» – «Я». – «Вы арестованы». Их было трое. Один, с винтовкой, остался стоять в дверях, другой грел спину у печки. А третий, с кобурой на боку, стал обыскивать. У меня в памяти осталась разбитая тумбочка, рассыпавшаяся по полу картошка, вывернутые ящики шкафа, перерытая постель. Они и подушку вспороли. Что они искали, не знаю, но искали они отчаянно. С половины первого до трех они обыскивали комнату, площадь которой шесть метров.
Все время обыска нам нельзя было двигаться. Я сидела на кровати, мама на табуретке. У мамы от шока началось сильное расстройство желудка. Она попросилась выйти. Ей этого не разрешили. Тогда она села на мой горшок. Они все искали, но, конечно, ничего найти не могли. Мама была не столько напугана, сколько раздражена и оскорблена тем, что ей пришлось справлять нужду при мужчинах. Она была молодая красивая женщина, за ней многие ухаживали, и в клубе поселка она вела танцевальный кружок. На крюке, вбитом в потолок, у нас висела авоська с новогодними игрушками. Уже под конец обыска мама посоветовала им: «Вы еще там не шарили! Пошарьте там!» – «Замолчите, гражданка Вознесенская! Сидеть молча!» Скоро они окончили свою работу: «Все, хватит! Вставайте, пошли!» Мама спросила, может ли она попрощаться с ребенком. «Ну, пусть, значит». Мама схватила меня на руки, я прижалась к ней, и она прошептала мне: «Помни, ты Анастасия Александровна Вознесенская! У тебя есть мать, и у меня есть дочь, и мы должны когда-нибудь найти друг друга!» То, что я Анастасия Вознесенcкая, запало мне в душу, а то, что я Александровна, от потрясения выпало из памяти.
Маму увели. Я осталась одна в разгромленной комнате. Одна половица у нас скрипела, они рванули ее, подняли, заглянули. Теперь оттуда дуло. Мне было жутко. Сначала я горько плакала, но женщины-соседки боялись подходить ко мне. Они тихо сидели по своим комнатам. Когда маму вели по коридору, она крикнула им: «Женщины! У меня там осталась дочь, возьмите ее! В будущем я отблагодарю вас за это!» Но до шести утра никто ко мне не подошел. Была ли я в эти часы в обмороке или спала – не знаю. На следующий день утром соседка тетя Соня забрала меня. Днем пришел милиционер, спросил, где я – ему показали. Он сказал, что завтра за мной придут. Утром 7 ноября, в двадцать четвертую годовщину Октябрьской революции, в барак вошли двое военных в форме, в ремнях крест-накрест, с кобурами. «Здравствуй. Это ты?» – «Да». – «Собирайся». Чемодана у нас с мамой не было, и женщины собрали мои вещи в одеяло. Вышел узел. В узле была у меня шубейка, несколько платьев, туфли. Но больше всего я хотела взять с собой куклу – это была большая, голубоглазая кукла Светлана, которую мы привезли с собой еще из Москвы. В Нижнем Тагиле она потрепалась и облупилась, но мама подкрасила ее и сшила ей новое платье. Куклу мне с собой не дали – тетя Соня оставила ее своей дочери, Тамаре. Один из военных бросил узел на заднее сиденье и сел рядом со мной. Дверца хлопнула. Мы поехали. Меня везли по городу торжественно, в большом черном лимузине, с вооруженной охраной. По улицам шла демонстрация – люди шагали с плакатами, с флагами. Вначале я плакала, но потом увлеклась и смотрела.
Первые пять лет моей жизни прошли в Москве, в хорошем четырехэтажном доме на Ордынке, где у моего отца, начальника «Главтабака», была двухкомнатная квартира с окнами, выходящими в сад. Отца я не помню. Его арестовали в 1939 году, а нас с мамой выслали в Нижний Тагил. Мама в Москве преподавала фортепьяно в музыкальной школе. Что касается меня, то я была любимицей семьи – избалованным, нежным и художественно одаренным ребенком. Я пела и танцевала. Читать я научилась в четыре года, почти без помощи родителей – просто складывала буквы, водя пальцем по подаренному мне букварю.
В Нижнем Тагиле мы жили на окраине города, в поселке, состоявшем из бараков. Комната, которая теперь была у нас, была просто комната: четыре стены, одно окно, одна дверь, одна печка. Жить было холодно. Дров не было. В бараках в основном тоже жили такие же ссыльные женщины с детьми. Они разбили на дрова все туалеты. Вещей ни у кого не оставалось – в первые же дни они обменивали и продавали их. Детей сразу же отдавали в детский сад – там хотя бы кормили. Сами же они работали на стройках и на обратном пути домой, проходя мимо складов, воровали уголь. Их ловили, и тогда они бросали его в снег. Их отпускали, и они снова шли за углем.
Окна в бараке были с одной рамой, мы затыкали их одеялом. С тумбочки мы сорвали верхнюю крышку и засыпали туда картошку. Сверху двери было стекло, чтобы свет из комнаты освещал коридор – другого света там не было. Туалет был на улице – женщины распилили его на дрова, и остались дыры в помосте, огороженном невысоким забором. Зимой мы пользовались ведром и выносили его на помойку.
Мама сразу же устроилась на строительство химзавода. Она разгружала вагоны, поднимала кирпичи с первого этажа на второй по положенным наискось доскам с набитыми на них планками. На спине у нее была подставка, куда накладывались кирпичи – тридцать килограммов за раз. Я не помню, чтобы она плакала или жаловалась, но помню, что она улыбалась и говорила мне: «Настичка, девочка… Ты наелась, ты хорошо покушала?» Меня она на всю неделю отдала в детский сад.
Каждый понедельник в четыре утра мама отводила меня в детский сад. К шести она шла на работу. Вставали мы в полчетвертого. Зимой она везла меня на санках, летом несла на руках. Она всегда очень торопилась – за пять минут опоздания ей грозила тюрьма. В детском саду я сразу выделилась среди других детей – я умела читать, петь и танцевать. Я пела так хорошо, что однажды мне даже поручили выступить по радио. Пела я такую песенку:
Из красных пионов огромный букет
Мне дали ребята в отряде.
Велели ребята горячий привет
Вождю передать на параде.
За то, что страна крепка и сильна
И жить с каждым днем чудесней
Вождю наш привет, наш красный букет
И лучшие наши песни.
Детский сад помещался в бараке. В нем был зал, где мы торжественно встречали праздники, а в зале портрет Сталина. Портрет был огромный, от пола до потолка. У основания портрета – две ступенечки, и от них шла красная дорожка. Сталин был в длинной шинели – идет, заложив руку за борт, а снизу к нему тянутся люди, кто с пшеницей, кто с цветами. На ноябрьские праздники я с той же песней выступала в детском саду. Я проходила по красной дорожке, клала цветы на ступеньки, пела – и припев дружно подхватывал зал.
