«Воздух трагедии» – слова самой Марины Цветаевой. Так она могла бы назвать роман о времени, который хотела написать и не написала, потому что задохнулась от его тяжести.
Семья Цветаевых подарила России великого поэта – Марину, зоркого прозаика – Анастасию, их «мраморного братца» – Музей изобразительных искусств им. А.С. Пушкина в Москве. Талантом были отмечены дети Марины Цветаевой и Сергея Эфрона – Ариадна и Георгий.
Все они любили родину. Она была жестока к ним.
Но роман о времени и удивительной семье все же написан. Его создали сами герои романа. Он соткан из стихов, прозы, дневников, заметок в записных книжках, из писем и воспоминаний. Весь этот мир мысли, слова и страсти надо было сложить в единый сюжет, сложить бережно, с любовью. Это сделала автор книги – Лина Кертман. Она с юных лет проникается поэзией, прозой, жизнью и судьбой Марины Цветаевой и ее близких, друзей и корреспондентов. Лина Кертман – филолог, участница международных научных конференций, посвященных творчеству великого поэта. Но она не пишет научные литературоведческие статьи. Она погружается в текст – и открывает его глубины, тайные смыслы, неожиданные переклички.
Как определить жанр этой книги? Она столь же необычна, сколь необычны ее герои. Марина Цветаева однажды нашла точное слово – проникновение. В своей статье «Несколько писем Райнер Мария Рильке» Цветаева писала: «Вскрыть сущность нельзя, подходя со стороны. Сущность вскрывается только сущностью, изнутри – внутрь, не исследование, а проникновение. Взаимопроникновение. Дать вещи проникнуть в себя – и тем – проникнуть в нее».
Лина Кертман смело и бережно входит в заповедный мир – духовный космос Марины Цветаевой, творческое наследие ее близких, ее круга. И все это переплетается в книге, все освещено любовью. У автора нет, разумеется, желания кого-то «разоблачить» или «уличить». Есть лишь благородное и вдумчивое проникновение – в судьбы, в дух времени, в текст.
Опять же – по слову Марины Цветаевой: «Как река вливается в реку, как рука в руке, но еще больше: как река в реке».
Надежда Гашева
«– Надо писать роман, настоящий большой роман. У Вас есть наблюдательность и любовь, и Вы очень умны. После Толстого и Достоевского у нас же не было романа.
– Я еще слишком молода, я много об этом думала, мне надо еще откипеть…
– Нет, у Вас идут лучшие годы. Роман или автобиографию ‹…› как „Детство и отрочество“. Я хочу от Вас – самого большого.
– Мне еще рано – я не ошибаюсь – я пока еще вижу только себя и свое в мире, мне еще многое мешает. ‹…›
– Если писать, то писать большое. Я призываю Вас не к маленьким холмикам, а к снеговым вершинам».
Такой разговор с поэтом Вячеславом Ивановым случился у Марины Цветаевой в ее московском доме в Борисоглебском переулке «19-го русского мая 1920-го года», как обозначено в ее записной книжке.
В тот же вечер Марина Цветаева записала этот диалог. Слова Вячеслава Иванова прозвучали для ее слуха почти как завещание. Этот человек сумел увидеть и почувствовать в ней очень важное и далеко не очевидное тогда людям, даже любящим и понимающим ее стихи.
Предрасположенность к большому роману, не всегда свойственная лирическим поэтам, действительно жила в ней уже в молодости. «Мне необходимо – необходимо – необходимо – роковым образом – на роду написано – написать роман – или пьесу – „Бабушка“, где я не стесняясь, смогу выпустить на волю все свое знание жизни…» – такая запись появляется в записной книжке Марины Цветаевой в 1918 году.
Сколько сюжетов, явно предназначенных для объемного разворачивания, погребено в тетрадях и письмах Цветаевой!
В них оживает Москва 1918–1922 годов: заговорившие улицы (прежде, как Маяковский сказал, «безъязыкие»), разрушенный старый быт и новые нравы, театральные студии, сохраняющие еще прежний богемный стиль ЖИЗНИ, новые чиновники, врывающиеся в дома «уполномоченные» в папахах и юные красноармейцы, смущающиеся порой от напористой жестокости новой власти, страшные детские приюты и смертельный голод. Оживает трагическая история царской семьи, жизни и гибели дома историка Иловайского (в переписке с Верой Буниной история эта предстает с бóльшими фактическими и психологическими подробностями, чем в ограниченном по объему очерке «Дом у Старого Пимена»).
Готовясь к работе над «Поэмой о Царской Семье» (к сожалению, пропавшей – до нас дошло лишь несколько небольших отрывков), Марина Цветаева тщательно изучала разнообразные исторические источники и внимательно сопоставляла их. Она даже жаловалась, что в ней постоянно борются историк и поэт и что в данном случае историк «забил» поэта. Радуясь малейшей возможности уточнить подробности у очевидцев и участников тех трагических событий, Марина Цветаева всегда выделяла и укрупняла в них наиболее волнующее ее – то, о чем в памятном разговоре с В. Ивановым было сказано: «Я больше всего на свете люблю человека, живого человека, человеческую душу…»
Какие тончайшие психологические нюансы она подмечала! Так, после мимолетного, казалось бы, касающегося только уточнения конкретных фактов разговора с А.Ф. Керенским после его доклада в Париже в 1936 году «О гибели Царской Семьи», Марина Цветаева писала: «Руку на сердце положа, скажу: невинен. По существу – невинен. Это не эгоист, а эгоцентрик, всегда живущий своим данным ‹…› Открыла одну вещь: Керенский Царем был очарован ‹…› и Царь Керенским был очарован, ему – поверил. Царицы Керенский недопонял: тогда – совсем не понял: сразу оттолкнулся (как почти все!), теперь – пытается, но до сих пор претыкается о ее гордость – чисто династическую, которую, как либерал, понимает с трудом.
Мой вывод: за 20 лет – вырос, помягчал, стал человеком. ‹…› сердце – хорошее» (А. Тесковой. 1936, 19 марта). Анна Тескова – чешская писательница, переводчик, педагог, многолетняя корреспондентка Марины Цветаевой.
И любой сюжет цветаевской прозы, в том числе эпистолярной, касается ли он чтения страниц Пушкина, Диккенса, Достоевского, или живых встреч с самыми разными людьми, или бесед с маленькой дочкой, или воспоминаний о детстве, ее романов в письмах, или земной страстной любви, – все обретает под ее пером новые и часто неожиданные смыслы и углубляет традиционно сложившиеся представления. И как многого еще она не досказала! Как не случаен вырвавшийся у нее однажды возглас: «Когда я гляжу на свои словари и тетради, мне хочется расположиться на этом свете еще на сто с лишним лет» (Записная книжка, 1919).
Все это убеждает, что если бы, вняв ее мольбе, Бог послал ей «сад на старость лет», Марина Цветаева непременно написала бы свой роман о Поэте и Времени, о судьбах России и о любви, как успел это сделать ее «брат в четвертом измерении» – Борис Пастернак. К нашему общему горю, этого не случилось.
