В конце февраля меня отправили в Петрозаводск в командировку. Отец в последнее время вроде бы приободрился, иногда даже насвистывал что-то на мажорный лад. Так что поехал я с лёгким сердцем и пробыл там пять дней. На обратной дороге смотрел в окно, зевал и мечтал о тушёных куриных пупках: больно уж хотелось разговеться после столовского варева.
Приехал. Открываю дверь ― навстречу мне бабушка, за ней тётя, ещё кто-то из родственников. Лица горестные. «Что?..» – спросил я. «Беда, Дима, – отец помер», – сказала бабушка. Я пошагал в кладовку, заперся, постоял немного, потом выдвинул ящик старинного комода, где отец хранил всякую всячину, и, когда учуял запах сырой резины, заплакал.
Отец всегда чинил обувь сам: нравилось ему это дело. Я в детстве любил наблюдать, как, смешно гримасничая от увлечённости и усердия, он возился с истоптанными башмаками. Растрёпанный, с зажатыми в губах гво́здиками отец казался мне доступнее, роднее, чем в те минуты, когда приходил с работы в галстуке, с усталым отстранённым лицом. Запах сырой резины напомнил мне о тех временах, о моём молодом воодушевлённом папе.
Я плакал, зажимая рот рукой, и вместо всхлипов выходило отрывистое рычание. Чтобы уж и его заглушить, я закрыл рот второй рукой. Звуки стали не слышны, зато сотрясало меня здорово: ходуном ходил над ящиком с сырой резиной.
Тело обнаружила бабушка, мать мамы. Она приехала накануне вечером, звонила в дверь, но никто не открывал, хотя окно в кухне светилось. Бабушка знала, где мы храним запасной ключ. Она зашла в квартиру и в одной из комнат нашла отца: он сидел на диване со свешенной на грудь головой, напротив него на журнальном столике стоял телевизор. «Ох, Андрюшка, Андрюшенька, – качала головой старушка, – телевизор-то перетащил, а до розетки с этого места не достать…» Она потом не раз эту историю пересказывала. Казалось, больше, чем внезапная смерть зятя, её поразил не на своём месте стоящий телевизор. Полагаю, она подозревала, что у отца помутился рассудок, и это не давало ей покоя: для неё зять – инженер и большой книгочей – всегда был, можно сказать, «светочем мысли». Наверное, она считала, что не по чину ей, колхознице, такое дерзкое мнение высказывать, вот и пересказывала историю: ждала, когда её догадку кто-нибудь подтвердит.
Отец давно не смотрел телевизор, пожалуй, с тех самых пор, как у мамы диагностировали рак. Держался он стойко: в библиотеке пропадал. Подшивки газетные перелопачивал, выискивая чудодейственные рецепты. И всё же, когда стало ясно, что мама не выживет, – глаза запали, путать нас начала, – дал слабину: запил. Поначалу пил аккуратно: даже запаха слышно не было, но после похорон запил крепко. Не до упаду, но другой раз приходил на автомате с одеревенелым лицом. Пытался заговаривать со мной на разные отвлечённые темы: делал вид, что всё у нас в порядке. Меня от этого пьяненького притворства воротило, потому я отмалчивался или уходил. Убедившись в моей непримиримости, отец свои попытки оставил: почти перестали общаться. И меня временами брала тоска по прежней жизни, когда наша маленькая дружная семья теснилась в одной комнате. Всегда рядышком, всё сообща: гуляли в парке, водили меня в цирк, на утренники разные. И голоса за стенами – будь то смех или ругань – нас только скрепляли: там своя жизнь, у нас – своя. За два года, что я служил в армии, наши немногочисленные соседи разъехались, и четырёхкомнатная квартира отошла нам; родителям, как я слышал, пришлось побегать по инстанциям и даже как-то там смухлевать, не знаю толком, как именно.
Пил отец несколько месяцев кряду с перерывами в два-три дня. Трезвый, он часами сидел в углу дивана без движения, не включая свет. Тогда я пытался с ним поговорить, предлагал съездить в Петергоф или, на худой конец, в ЦПКиО, погулять там, проветриться. Он кивал: «Да, сынок, непременно съездим…» – и отводил взгляд. Хорошо, что отводил: от его взгляда завыть хотелось.
Как-то в выходные, заглянув к отцу, я увидел стоящий напротив дивана телевизор. Спросил, почему нет удлинителя. Он смутился и ответил, что слышал, будто таким способом можно связаться с загробным миром. «Ерундистика, конечно, – добавил он, усмехнувшись, – но занимательно. Знакомый журналист рассказал. Мы случайно с ним в винной лавке повстречались».
Журналист из винной лавки поведал отцу о некоем проекте, цель которого ― наладить связь меж двумя мирами: нашим, бренным, и тем, что по ту сторону бытия. Проект якобы задуман учёными, но не здравствующими, а уже умершими и возродившимися в другом месте. Пересказывая эту байку, отец сначала поглядывал на меня испытующе, не смеюсь ли. Потом, увлёкшись, заговорил с воодушевлением, с жаром. «Понимаешь, это не какое-то там эфемерное пространство – это реальная, похожая на Землю планета, – говорил он, разводя руками, будто держал огромный глобус, – только у неё два солнца. Люди там в своих телах, в оптимальном возрасте. Там и дети есть, и животные…»
Я старался выказывать заинтересованность, кивал, хоть и горько было его слушать. «Эх, отец, где ж твоя светлая инженерская голова? Где твой острый взгляд, усмешка твоя на всякий шарлатанский вздор? Ничего не осталось – одна только несбыточная сумасшедшая мечта», ― думал я тогда.
Взволнованный, он ходил по комнате и говорил об умиротворении, покое, гармонии, которые обрели в новом мире земные страдальцы; говорил о девственной природе, о чистейших реках, о селениях среди рощ и холмов. Смолкнув на минуту, он подошёл к окну и, будто разглядев за стеклом ту заоблачную благодать, тихо продолжил: «Ясно себе представляю: два солнца в небе, жёлтая дорога среди холмов, и я иду, иду…»
Отец долго выглядел моложе своего возраста, однако ближе к пятидесяти чуток отяжелел, седины прибавилось. Потом горе, выпивка – здорово сдал. Но в тот момент у окна он лет двадцать скинул, как-то весь подобрался, лицом просветлел. Оно и понятно: к любимой своей шагал он жёлтой дорогой. Не смог смириться, поэтому нашёл лазейку: телевизор. Бытовой прибор возвёл в ранг сакрального атрибута: целыми вечерами просиживал у потухшего экрана, забывал о еде. Не позовёшь ужинать – не выйдет.
Умер он от остановки сердца. Врач толковал что-то – без особой уверенности – о «дилатационной кардиомиопатии». Только мне было неинтересно: о причине смерти своего отца я знал побольше любого врача.
Так за год и три месяца я потерял обоих родителей. С пятнадцати лет я находил подработки и свои финансовые дела решал сам. Мне нравилось считать себя человеком зрелым, ни от кого не зависящим, и ― что греха таить – я даже немного важничал из-за своей самостоятельности. Всё оказалось детской бравадой: ушли папа с мамой ― и куда подевался самостоятельный мужчина?.. Остался мальчик. Бродил в коридорной полутьме, ёжился: ледяные похоронные сквознячки холодили спину, в голову лезли мысли о родовом проклятии, астральных сущностях и прочей инфернальной жути. Я во всю эту макабристику не слишком верил, но всё же как-то не по себе становилось.
