В тундру приходила осень. Сумерки уже почти окутали землю. На границе, где заболоченные равнины встречались с каменистыми предгорьями, приютилось поселение. Оно казалось здесь невозможным, неуместным. Бессмысленным.
Посреди деревни раскинулся огромный дуб. Листья сохранились только на самой макушке, да и те уже побурели и почти осыпались. Это дерево как будто вырвали из какого-то другого тысячелетия или мира, и теперь оно доживало свои дни в одиночестве, отделённое эпохами от подобных себе. Гигант довлел над угнетёнными холодным ветром собратьями: карликовыми берёзами, ивами, можжевельником.
На фоне величественного молчания северной природы, шевеление и звуки, порой доносившиеся из поселения, были лишними – лай собак, копошения людей, возня домашних оленей в загонах.
Тундра смеялась над ними. Она терзала их лютыми морозами и свирепыми ветрами, насылала голод и мор, но отчего-то они всегда выживали. Возможно, она ненавидела и любила их одновременно. Но любила недостаточно сильно, чтобы поселение разрослось, и ненавидела не настолько, чтобы уничтожить. А может быть, она никак не могла решить, любит или ненавидит? И поэтому игралась с ними вот уже тысячу лет.
Никто не пытался бросить вызов тундре, и она была иногда благосклонна. Никто не огорчал её, и она порой могла быть милосердна, даря людям тёплое лето и скудные урожаи, какие только способна произвести суровая северная земля.
Но сегодня из деревни доносилось особенно много шума. Обнесённая частоколом, она вмещала в себя несколько крупных домов и примерно две сотни землянок и каменных хижин, теснящихся друг к другу. Сквозь них пролегала широкая улица. Начиналась она у главных ворот и заканчивалась на противоположном конце поселения у двухэтажного деревянного дома с мансардной крышей. С одной стороны к нему примыкал двор с хозяйственными постройками, а с другой – олений загон.
Прямо на сырой земле перед домом огородили праздничную площадку для пира, соорудив по центру длинный стол из досок. Сквозь дым костров отчётливо различался запах жареного мяса. В круглых котлах шипел жир, шкворчали куски оленины. Мясо жарилось над огнём, варилось, вялилось, солилось. Жир блестел, стекая по подбородкам и пальцам. Олени были главным богатством этой деревни – они кормили её.
Играла музыка, люди ели и пили сверх меры, но ещё больше – говорили. Восхваляли вождя, поминали усопших предков, строили планы на будущее.
За длинным столом, где сидели мужчины, не все места были заняты, включая главное, предназначавшееся для вождя. Женщин же, присутствующих на празднике, можно было разделить на две группы: одни прислуживали; другие, одетые более нарядно, ели за отдельными небольшими столами или грели руки у костров, возились с детьми и беседовали с себе подобными.
По правую сторону от места вождя, сидел мужчина в накидке из лисьего меха. Он не ел и не пил, не участвовал в разговорах и не веселился, только переводил тяжёлый взгляд с одного пустующего места на другое и барабанил пальцами по столешнице.
Когда мимо проходил парень с кружкой браги в руке, мужчина в лисьих мехах остановил его.
– Вели послать туда людей, – сказал он.
– Кого послать-то? Все и так там. А те, кто остался – пьяны вусмерть.
– Долго их нет. Они уехали едва светало.
– Спокойно, Дарун. Роды нельзя замедлить и ускорить.
– Ладно, иди. Только распорядись, прежде чем напьёшься, чтобы завтра утром мне не пришлось ждать лошадь.
– Ты ведь только приехал. Уже собрался обратно?
– Наука и философия – две сестры, к которым всегда хочется поскорее вернуться.
– Чего? Каких сестры? – не понял собеседник, так как за столом было очень шумно, но ответа не получил.
Осушив кружку, он пошёл дальше.
Прячась в тени между хижин, за Даруном наблюдала черноглазая женщина, но она находилась вне досягаемости его взгляда.
Мужчина глубже укутался в меха и посмотрел на своих сородичей за столом – похоже, осенний ветер только его одного пробирал до костей. Гости, опьяневшие от браги, шутили и перекрикивали друг друга. Их лица лоснились от пота.
Очередной порыв ветра вдруг налетел откуда-то сверху, почти затушил костры, а потом, собрав все силы, дунул копотью в лицо. Дарун зажмурился и закашлял, а когда открыл глаза, замер. Пальцы прекратили барабанить и впились в край столешницы.
Кто-то высокий, в плаще с капюшоном, приближался к площадке. Разговоры и музыка стали утихать – другие люди тоже заметили незваного гостя.
Он шёл, прижимая к груди какой-то свёрток. Остановился, подойдя к Даруну, и откинул капюшон с лица. Бритый череп блестел в свете огня как полированная яшма. Глаза были большие, веки тяжёлые и тёмные, будто обведённые краской.
– Добро пожаловать, Аластор, – поприветствовал его мужчина в лисьих мехах, поднявшись на ноги.
– Спасибо, Дарун, – ответил гость. – Жаль, что твой брат никогда не звал меня на пиршества.
– Едва ли это тебя когда-нибудь останавливало приходить на них…
– Надеюсь, теперь всё изменится.
– Мне всё равно, изменится или нет, потому что завтра я еду обратно. Прошу, не посылай мне больше писем и приглашений – сюда я не вернусь. Я сделал правильный выбор, когда уехал по ту сторону гор, и ни о чём не жалею. С этим местом меня ничего не связывает. – Дарун обвёл соплеменников презрительным взглядом. – Я ими пресытился за три дня.
Губы гостя растянулись в улыбке, но глаза остались холодны.
– Даже не знаю, чем Дор-Лунда заслужила такую неприязнь. Или я.
Дарун покосился на свёрток, предчувствуя что-то неладное.
– С того момента, как мы виделись с тобой в последний раз, я слышал о тебе разные истории. Одна хуже другой, – заявил он.
Аластор наклонился, прошептав почти в самое ухо:
– Не волнуйся – ни одна из них не является правдой.
Дарун поёжился. Ему показалось, что свёрток шевельнулся. Аластор выпрямился и откинул материю. В его руках лежал новорождённый.
Лисьи меха упали на землю. Дарун содрогнулся от порыва холодного ветра и спросил охрипшим голосом:
– Это… тот самый ребёнок?
– Сам как думаешь?
Даруну вдруг открылась правда, которой он не хотел и не ждал.
– А где остальные?
– Они не придут, – ответил Аластор.
– Что с ними?
– Они мертвы, но я запрещаю тебе выяснять, что произошло. Я сделал, всё, что мог.
Дарун потрясённо уставился на собеседника.
– Это значит, ты не смог сделать ничего!
Аластор протянул ему свёрток.
– Возьми. Это теперь твой долг.
– Девчонка… – прошептал Дарун. – Это же конец клана.
Он прикоснулся к свёртку с новорождённой, но тут же отстранил от себя.
– Я не могу её взять. Я завтра уезжаю.
– Ты больше не вернёшься в академию, – возразил Аластор. – Теперь ты вместо брата.
– Найди себе другого правителя, я не гожусь для этой роли.
