Я проснулся посреди ночи из-за того, что в квартире кто-то был.
С кухни доносились приглушенные голоса, и определенно там горел свет. А я ведь дома один. Ну просто категорически совсем-совсем один. Так что диагноз ясен, как июльский полдень на пляже: допился Максимка Краевой по прозвищу Край до молочно-белой горячки, вот и мерещится всякое…
Звонко треснув, мой череп распался на куски, в ротовой полости захрустел горячий песок осколков, на который прослабило с десяток котов. Да уж, чувствовал я себя отвратней, чем после контузии в банановом раю, где отслужил срочную. Я приподнялся на локтях – старый диван подо мной предательски скрипнул, и зашелестели коробки от пиццы, внаброс заминировавшие смятую простыню.
«А вдруг это Милена с Патриком вернулись?!» – молнией сверкнуло перед глазами, на миг озарив затхлую, провонявшую алкоголем комнату, побитую в припадке бессильной ярости мебель и продырявленный пулями телевизор.
Не помня себя от нежданного счастья, мгновенно позабыв о похмелье, я вскочил со своего унылого лежбища и, в чем мать родила, помчался на голоса и свет, на ходу сшибая босыми ногами пустые бутылки. Стеклотара, обиженно звеня, покатилась по полу.
Я же радостно завопил:
– Сынок! Любимая!
Милена, супруга моя – она в маечке и джинсах, ничуть не прикрывающих изгибы ее тела, – наверняка сидит на табурете за столом, застеленным полиэтиленовой пленкой в квадратик. А на плече у нее сумочка из лиловой кожи молодого дерматина. И копна светлых волос струится по спине до самых ягодиц. А рядом с ней – я в этом уверен на все сто – примостился Патрик, мальчишка шести годков от роду, такой же голубоглазый, как мамочка. А в руках у Патрика, конечно, его обожаемая машинка – красная, гоночная…
Схватившись за ручку сильнее, чем утопающий хватается за спасательный круг, я дернул кухонную дверь на себя.
И внутри у меня все оборвалось, а в душе стало безнадежно пусто и до безумия тоскливо.
Чудес не бывает.
Господи, если ты есть, скажи, почему в нашем ни хрена не рациональном мире, мире безумном, бессмысленно жестоком, идиотски глупом, нет места чудесам, пусть даже крохотным, личным?!
В глотке заклокотало, под веками набухла влага. А вот этого не надо. С трудом, но сдержавшись, я проследовал на кухню. На столе, действительно застеленном полиэтиленовой пленкой в квадратик, лежал большой толстый конверт, стояла литровая бутылка дешевого виски, – на треть полная! – а рядом с ней пристроился ее неизменный спутник, граненый стакан. И еще обожаемая машинка сына, при виде которой у меня кольнуло сердце. Но ни Патрика, ни Милены на кухне не было. За столом, бесцеремонно, по-хозяйски положив руки на столешницу, сидели двое в штатском.
Их я узнал сразу. Да и как не узнать милейших парней, чудо-следопытов, которые однажды намеревались отрезать мне голову и продать ее Гордею Юрьеву – байкеру по кличке Рыбачка – всего-то за сотню тысяч евро?..[1]
Так что, обнаружив старых знакомых у себя дома в третьем часу ночи, я, конечно, очень обрадовался.
Третий незваный гость стоял возле окна и задумчиво пялился на проспект Косиора – по раздолбанному асфальту как раз катил троллейбус. Только я вошел, третий – лишний! ты здесь лишний! – обернулся ко мне. Этот чудак – а лет ему было тридцать-тридцать пять, то есть уже не пацан – зачем-то напялил на себя вызывающе приталенную пижаму: ярко-розовой расцветки, с голубыми лилиями-аппликациями и громадными, размером с блюдце, пуговицами. На башке у чудилы над чисто выбритыми висками петушиным гребнем встопорщился малиновый «ирокез». В проколотой ноздре торчало кольцо. Логично было узреть на ногах туфельки на высоких каблуках, но тут Панк – так я мысленно окрестил чудилу – разочаровал меня: топтать линолеум моей кухни он предпочел каблуками армейских ботинок.
Где-то я видел его мерзкую рожу. Но где и как мы пересекались?.. Нет, не помню. Ну да бог с ним, с пьяных глаз и зеленая жаба царевной покажется. Нет у меня таких колоритных друзей, родственников и соседей.
Я перевел взгляд на парочку за столом:
– Двое из ларца одинаковых с лица. Живы еще, дурилки?
Того, кто сидел на табурете слева, звали Турок. Волосы у него темные, а лицо щекастое – ему будто по малолетству в башку накачали воздуха, да так и не спустили. Рукава рубашки он закатал по локти, на кистях чернели кожаные перчатки. Интеллигент хренов, боится испачкать мизинчики. А где его любимый Maschinen Pistole 40, который при стрельбе трясется, как припадочный? Точно не на моей кухне. Кстати, Орфей, дружок Турка, – вот он, справа – никогда не расстается с самодельным гранатометом. Но не в этот раз. Такое впечатление, что чудо-следопыты заявились ко мне налегке, без огневой поддержки. И что бы это значило?.. Ладно, их оружие – их личное дело. Но какого черта они тут делают?! Не помню, чтоб я их приглашал. По правде говоря, я вообще мало что помню из случившегося за последние дни…
Башка трещала немилосердно. Я мучительно соображал, как и о чем с троицей разговаривать. Бесполезно. Мои разум и тело пребывали в плену алкоголя: мысли путались, взгляд фокусировался с трудом.
– Со свиданьицем! – хмыкнул Турок. – У нас к тебе дело, Край…
Я тут же его перебил:
– Здорово, парни. Сто лет не виделись. И еще столько же на ваши образины не смотрел бы.
Я давно в том возрасте и в том положении, когда можно и хочется говорить то, что думаешь, наплевав на условности и ложное – по отношению к сволочам – чувство такта. К тому же, в связке «Турок—Орфей» главным всегда был Орфей. А Турок всего лишь на подхвате. Так на кой мне слушать вяканье шестерки?
– И тебе не хворать, Край, – недовольно пробурчал Орфей, избегая смотреть в мою сторону, и добавил: – Ты бы срам прикрыл, что ли.
Это он верно подметил. Меня и одетым испугаться можно, а уж когда я нагишом!.. На моем плече татуировка – скорпион под парашютом. И по всему телу узоры шрамов. Обычно скоблю щеки дважды в день, но все равно морда сизая, а нынче я уж и позабыл, как выглядит бритва. И одеваюсь я не от-кутюр. Очень скромно одеваюсь. Скромнее некуда. Гости уже в этом убедились.
