Вьюжит. Ветер взбивает перину полян, трясёт коврами полей, тянет на себя половики дорог позёмкой.
Зелёный с лица дятел, глядя в никуда, колупает понемногу где-то там наверху, среди заплутавшей в облаке кроны, да сыплет, само собой, щепкой мелко, но то незаметно. Снег густ до того, что вытяни руку, не увидишь кончиков пальцев, а пройдя немного вперёд обернёшься, и не сможешь отыскать своих следов. Будто и не было тебя вовсе.
Бьётся ястреб о запотелую крышку небес, кричит сердито, мол, земли ему на видать. Ну, а и увидал бы, так что ж? Пусто там. Чисто. Бело. Нет той мыши, что оказалась бы столь безрассудна, и вышла поглядеть, что там шуршит над её головой.
Мышь, может, и сбилась уже, потеряла тем снежным дням счёт, да для такого вот именно времени она и трудилась прохладными летними ночами, собирая в одни кладовые – зёрнышки, в другие – корешки. Ничего, посидит покуда так. Подтянет повыше воротник сугроба, и задремлет. После уж потрудится: протопчет над всегдашними своими тропинками снежные дорожки, а то и совьёт где под снегом клубок гнёздышка из сена и собственной своей шерсти. Но не теперь. Нынче ей достанет терпения отсидеться дома, в тиши и тепле.
…Розовый, нежный подле фонарного столба снег, как дунет на него рассвет, меняется в лице. Он как бы голубоглаз тогда. Заглядевшись на ясное небо однажды, он сумел удержать в себе его свет…
А ветер всё никак не уймётся. Сгоряча он рвёт подпругу метели, её уж не удержать. И седло глубокого оврага скоро доверху полно снега, и стволы, обыкновенно нагие с подветренной стороны, обросли белой холодной тонкой из себя пылью, ровно бородой.
Ненужные уже об эту пору гнёзда, некогда прикрытые бережно белыми вязаными колпачками лёгких сугробов, теперь вовсе не различить.
Снегопад трудится над гравюрой округи, скребёт с натуры, но царапая длинно, не делает ей больно. Раздобревши на глазах, стала статна, пышнотела, белолица… Каковой округе и положено бывать, особливо снежной зимой.
Но самое главное удовольствие от снегопада в том, что ежели обратить лицо к небу, вверх, даже недолго, то покажется, что вдруг делаешься легче лёгкого и летишь. И так лететь можно долго-долго, околь не промокнешь или пока снегу не наскучит идти.
Вот такая вот несказанная радость. Обыденна. Проще, чем проста. Необыкновенна.
Однажды вечером, погружаясь в сон, как в тёплую воду, мне вдруг привиделся маленький медный кран с аккуратным носиком и вентилем, что ластился даже к мыльной руке, не выскальзывал, но напротив, старался удержаться подле её тепла подольше. С наступлением первого заморозка, облик крана был испорчен хоботом резиновой трубки, что едва не касалась слива, в который тоненькой струйкой до самой весны тёк ручеёк воды с едва заметным запахом ржавчины.
Дело в том, что водопроводная труба была зарыта выше глубины промерзания земли в средней полосе РСФСР. Не помню уж, отчего случилось именно так, спросить теперь не у кого. Воспоминания о многих, кто бы мог рассказать, как всё было на самом деле, сокрыты всё теми же положенными метрами, а иным просто недосуг отвечать на глупые вопросы, да и сам клуб сравняли с землёй тридцать лет тому назад.
Клуб не был местом, где собираются послушать лектора о стыдных болезнях или председателя колхоза об урожае и передовиках. В трёх комнатах построенного своими руками домика размещалось оборудование для погружений под воду. Гидрокостюмы, ласты, грузовые пояса, лёгочники, баллоны для сжатого воздуха, и их предшественники – аппараты замкнутого цикла с химпоглотителем, десятиместное каноэ из реек, стеклоткани и эпоксидной смолы, ну и, конечно – стационарный компрессор, для «забивки» баллонов сжатым воздухом аж до трёхсот тридцати атмосфер.
Туго набитый баллон звенел тихонько при прикосновении, но этой опасной шалости удостаивались лишь кислородные алюминиевые баллоны, списанные с самолётов, обычные были довольны и двумястами двадцатью.
Так вот, трудяга-компрессор нуждался в водном охлаждении, от того-то и тёк тот ручеёк в раковину, дабы не оставить спортсменов-подводников и покорителей речных с морскими глубинами без запаса воздуха за спиной.
Этот клуб был не первым помещением подводников. С 1956 по 1969 год они квартировались то в коридоре отца-основателя клуба, то в бомбоубежище под домом, с лёгкой руки военного комиссариата, то в подвале кинотеатра – из любви к искусству. Хитрый механизм дверного замка бомбоубежища срабатывал лишь после того, как через трубочку в него заливали определённое, и довольно внушительное количество воды, примерно с ведро.
А в кинотеатре перед киносеансами «крутили» документальные фильмы, снятые ребятами клуба на 16-миллиметровую плёнку. Там были монотонные, однообразные донные пейзажи с качающимися в струях подводных течений водорослями и улыбающимися через стекло маски подводниками, но больше – о героях великой Отечественной войны, о родителях, соседях, учителях фронтовиках, о тех, кто их окружал теперь, и о трудном времени, в котором им выпало счастье появиться на свет.
К концу шестидесятых нашлось свободное место на краю стадиона авиационного завода. Молодой руководитель и вдохновитель клуба, с меняющимися ночь от ночи помощниками, выстроил помещение, вырабатывая по машине раствора к утру. Фасад новенького клуба подводного спорта украшали горельефы коралловых рифов, нелогично, но с любовью украшенные раковинами пресноводных моллюсков, между которыми бесконечно неторопливо сновали нарисованные рыбы с повсегда круглыми глазами.
По осени, с началом школьного учебного года, выстраивались очереди желающих попасть в клуб. Их были не сотни, – больше, гораздо больше. Среди ребят находились особо упорные, которые не принимали отказа ни в каком виде, и годами приходили на тренировки, в надежде, что кто-то из принятых заболеет и место на дорожке будет свободно в этот раз.
Соревнования, экспедиции, тренировки, сборы… Реки: Усманка, Битюг, Воронеж, Дон, озеро Байкал и другие озёра; Чёрное море, – Новосветская бухта, июль 1967, парусник Альфа, Царский пляж, Прасковеевка, Голубая бухта; Белое море: небольшое судёнышко «Мудьюг» до Большого Соловецкого острова и адмиральский катер до Большого Заяцкого, баркас помора впридачу с кавказской овчаркой, два месяца на полу часовни Андрея Первозванного на Заяцком острове, полтора – на берегу Святого озера в келье Соловецкого Кремля… красные звёзды на маковках церквей, морские – в прозрачных водах Белого моря, ну, конечно и черноморский катран, афалины, и беломорские белухи. А были ещё и первенства РСФСР, Кубки СССР, погружения на затонувшие суда, самолёты, баржи, танки…
Так почему вспомнилось не всё это, а медный кран с текущей водой? Вероятно, то сродни истечению человеческой жизни в никуда, в сетку слива, что вздыхает, пуская пузыри, словно воздух, что стремится вырваться из-под воды, а пахнет ржавчиной и тиной, слегка…