Павлик летел над землёй. Летел, не испытывая ни малейшего страха перед падением с головокружительной высоты. Пейзажи, сочные, ласкающие взгляд, стремительно сменяли друг друга. С высоты птичьего полёта мальчугану чудилось, что он просто парит в воздухе, а Земля – необъятный пёстрый глобус – вращается, вращается, вращается, словно ей придал ускорение невидимый исполин.
Внизу серебрились лужицы озёр и нити рек, гордо и неприступно мерцали зеркала морей и океанов; заснеженные, точно украшенные нежным безе, горные вершины купались в солнечных лучах, весело искрясь, а города казались выстроенными из кубиков робкой детской рукой. Мальчику было тепло и уютно, ветерок нежным мотыльком касался его лица, похожий на почти забытый мамин поцелуй.
Постепенно серое вечернее покрывало всё плотнее укутывало Землю, будто сама Природа водила кистью некоего художника, вознамеривавшегося раскрасить мир в более тёмные тона. Разноцветье лугов, лесная зелень, бело-жёлтое однообразие пустынь – всё неумолимо изменилось, поблекнув, как в дымке стёкол солнцезащитных очков. А выше, над засыпающим великолепием, призрачно синел необозримый небесный океан.
Контрастным пунктиром палитру сгущающихся сумерек прочертил караван облаков. Поравнявшись с ним, Павлик окунулся в мягкую, словно ватную прохладу. Это напомнило ему молочно-белый октябрьский туман, когда утром из окна не разглядеть даже кустарника, опоясывающего дом, и едва различимы тонкие голые веточки деревьев, похожие на чьи-то руки, распростёртые в немой мольбе о помощи; когда звуки таинственно, почти нереально выплывают из густого белесого марева, а сердце сжимается в холодный комочек в страхе перед ловушкой одиночества…Которая, впрочем, тут же исчезнет – стоит лишь отвернуться от окна…
Но что это? Что промелькнуло в «окошке» облака там, впереди?.. Островок радости в океане серой обыденности, точно далеко внизу раскинулась витрина магазина игрушек накануне празднования Нового года: та же круговерть разноцветных лампочек гирлянд, а в воздухе – особый аромат, аромат весёлого праздника.
О, чудо: вереница облаков, растаяв позади подобно стае перелётных птиц, обнажила не что иное, как волшебные огоньки Диснейленда, предела Пашкиных мечтаний. У мальчика перехватило дух: там царила сказка – настоящая и живая, в которую можно заглянуть, став её частью. В этой манящей, но недосягаемой сказочной стране, кто-то такой же маленький, как Павлик, радуется жизни, визжа от восторга на «Русских горках», или
уплетает мороженое, или отдыхает, утомлённый фейерверком ярких впечатлений…Ещё мгновение – и Живая Сказка растворилась в сгустившихся сумерках.
Но остался полёт! Он был только его, Павлика, сказкой. Какое чудесное, ни с чем не сравнимое чувство невесомости и одновременно независимости он испытывал! Казалось, ненавистная пуповина физических законов, не позволяющая человеку воспарить, словно птице, была не властна над ним.
Павлик проводил взглядом далёкое заокеанское диво и не заметил неожиданного препятствия – на его пути выросли мрачные развалины старинного замка на вершине высокой скалы. Со всего размаха мальчуган ударился головой о покрытую мхом стену башенки – бум! – и …проснулся.
Сон.
Оказывается, это был всего лишь сон. Лоб саднил: ворочаясь во сне, он ударился о стену в коридоре. Павлик всегда спал беспокойно, и составленные вместе стулья, служившие мальчику постелью, то и дело разъезжались в разные стороны. Очень редко, когда у мамы не бывало гостей, он спал рядом с ней на диване в их единственной комнате.
Сегодня место мальчика занимал дядя Витя, лысый мужчина с лицом и шеей неестественного багрового цвета. Пожалуй, это был самый неприятный мамин знакомый. У него был странный стеклянистый взгляд. Двумя мутно-серыми льдинками дядя Витя смотрел на Павлика, точнее, сквозь него, будто предметы за Пашкиной спиной представляли для него куда больший интерес. Тогда мальчугану чудилось, что на голове у него шапка-невидимка, и он всякий раз проводил головой по макушке, взъерошивая волосы. В конце концов, Павлик успокоил себя, решив, что у дяди Вити не всё в порядке со зрением.
Но это было пустяком, сущей безделицей, по сравнении с шеей дяди Вити. Расчерченная глубокими морщинами, скорее похожими на шрамы, она всегда блестела от пота. Капельки влаги на багровой коже напоминали капельки крови (кровавая дорожка на линолеуме в коридоре – это было совсем недавно!). Вдобавок ко всему, когда дядя Витя к чему-нибудь прислушивался, его шея хищно вытягивалась, точно была безразмерной. Отвратительное зрелище перекликалось с эпизодом из раннего детства, когда Павлик впервые увидел, как огромная черепаха из городского террариума высовывает из-под панциря свою холодную липкую шею. И смотрит, не мигая, словно гипнотизируя: «Эй, малыш, стой…на месте…сейчас…Сейчас я дотянусь…и укушу…укушу…сейчас…».
Тогда это незначительное событие так потрясло Павлика, что он, тоненько визжа, со всех ног бросился искать защиты у бабушки, ожидающей внука на скамейке, и ещё долго-долго плакал, уткнувшись в её щеку. А память, как в насмешку, разместила поразившую мальчика сцену в
террариуме на самой ближней полочке своей кладовой, и с тех пор воспоминания о ней всегда были «под рукой», в любой момент готовые материализоваться в зрительных образах, ярких и по-прежнему пугающих:
БЕЗРАЗМЕРНАЯ ШЕЯ, или ДЯДЯ-ВИТЯ-ЗЛАЯ-СТРАШНАЯ-ЧЕРЕПАХА.
Павлик видел дядю Витю всего шестой вечер подряд, но уже успел догадаться, что больше всего на свете новый мамин знакомый любит водку, малосольные огурцы и футбол. Не стал исключением и минувший вечер: два часа кряду дядя Витя громогласно комментировал очередной футбольный матч команд высшей лиги. Возмущённые реплики чередовались с хрустом огурца, выловленного рукой из банки и исчезающего во рту мужчины вслед за опрокинутой рюмкой водки. Время от времени дядя Витя эмоционально сетовал по поводу «убийственных ошибок правительства», а затем вновь переключался на плохую игру «мазил-нападающих» и «тупицы – вратаря», не способного «приметить взрослого африканского слона у своих ворот, не говоря уже за мяч».
Сейчас было тихо и темно, и Павлик решил, что до конца короткой летней ночи ещё далеко. Сжимая в руке Цыплёнка, он зашлёпал босыми ногами по линолеуму, и щёлкнул выключателем. Ливень яркого света, захлестнувшего крохотную клетушку кухни, заставил мальчика зажмурить глаза.
Где-то за окном, в неподвижной духоте ночи, тоскливо затянул хриплый женский голос:
– Ты скажииии, ты скажииииии…
Павлик посмотрел на Цыплёнка и перевёл взгляд на стол. Там царил уже ставший привычным беспорядок: пустые бутылки из-под спиртного, ломтик сала рядом с огрызком огурца, хлебные крошки, яростно атакуемые армией тараканов, и – это было поистине счастливой находкой – полпирожка с неизвестной начинкой. Павлик совсем ничего не ел с прошлого утра, поэтому, отвоевав его у противного рыжего усача, быстро покончил с «добычей», ставшей почти каменной, и запил скудный ужин водой из-под крана. Однако чувство голода только усилилось, но хлебница оказалась пуста, а в холодильнике, подле банки с рассолом, уныло скорчился пучок засохшей петрушки, имеющей странное сходство с куриной лапкой…или рукой злого гнома.
