Мне моего бессмертия довольно,
Чтоб кровь моя из века в век текла.
За верный угол ровного тепла
Я жизнью заплатил бы своевольно,
Когда б ее летучая игла
Меня, как нить, по свету не вела.
A. Тарковский
Весной заболел старый колдун Финн, некогда пришедший в Норвегию из страны саамов и бирмов [2].
С Йоля [3] Финн жил в большом доме в Каупанге [4], а весной решил, что ему пора уходить к синекожей владычице Хель. В последний путь его готовили всем Каупангом – Финн был очень сильным колдуном, и никто не хотел, чтобы он затаил обиду.
Старик лежал на лавке, вытянувшись и уложив изрезанные венами руки на теплое одеяло. Люди подходили к его постели, опускались на колени, просили, спрашивали, что понадобится старому колдуну в долгом пути.
Финн прощал обиды, но не желал принимать подарков. Один из самых богатых бондов Каупанга, Сигурд, хотел отдать ему корову, но колдун сказал, что не возьмет скотину, потому что в последнем пути ему будет некогда ухаживать за ней. Торговец Кнут, тот, у которого шесть кораблей и две сотни человек в усадьбе, вытащил из сундука редкую золотую монету с Востока, но, увидев ее, Финн сморщил свое маленькое хитрое личико и сказал, что золото слишком тяжело для столь короткого путешествия.
За три дня он не принял ни одного подношения. Это было очень плохо для жителей Каупанга. Тот, кто не берет подарков, вряд ли искренен в своем прощении. Умирающий обиженный старик не страшен, но колдун…
Поэтому вечером третьего дня Сигурд взнуздал свою любимую кобылку и отправился в Гейрстадир, где в гостях у конунга Олава ждал окончания зимних холодов Бьерн, ярл из Гарды. Именно Бьерн зимой отпустил на свободу старого колдуна, и Сигурд надеялся, что ярл сумеет уговорить старика принять хоть одно подношение.
Спустя день Сигурд въехал в долину Гейрстадира, где меж длинных черных полей разлеглась усадьба – большая, окруженная частоколом и богатая звуками. У ворот Сигурда остановил громкий окрик стражника. Объяснив, зачем явился, бонд спешился, сел на землю у дороги и принялся ждать. Изредка из усадьбы выходили люди, смотрели на Сигурда, переговаривались и топали по своим делам. Сигурд не обращал на них внимания, как не обратил внимания и на раба, неприметно выскользнувшего из ворот.
– Ты еще ждешь, бонд? – спросил раб. У него было длинное грустное лицо и горбатый нос.
– А разве я ушел? – ответил Сигурд.
– Бьерн пирует с конунгом. Он не выйдет к тебе, – засмеялся раб. У него не было передних зубов, поэтому улыбка выглядела ехидной.
– Подождем – увидим, – сказал Сигурд.
Раб удалился, но на закате ворота опять выпустили его к Сигурду. На сей раз рядом с ним шагал воин, молодой, светловолосый, совсем еще мальчишка.
– Меня зовут Рюрик, я воспитанник конунга Глава, – подойдя, произнес он. – Конунг очень сердит, что ты не имеешь уважения к нему, докучая просьбами его гостям.
– Я не уйду. – От Сигурда зависело благополучие Каупанга, поэтому он не собирался уступать даже конунгу. – Скажи ярлу Бьерну, что в Каупанге умирает старый саам, которому он даровал свободу этой зимой.
– Бьерну нет дела до бывших рабов, он не поедет в Каупанг, – возразил светловолосый воин. Сочувствующе посмотрел на потрепанный в пути плащ Сигурда, на его лошадку, уныло переминающуюся на голой, еще не заросшей травой обочине, потер затылок. – Ты говоришь о том колдуне, который осенью лечил Хаки-берсерка?
– Да, – обрадовался Сигурд.
Мальчишка покачал головой.
– Не надо злить конунга, бонд. Он не любит, когда его гостей тревожат попусту. А Бьерн – дорогой гость. Поэтому возвращайся домой и жди. Я обещаю передать твои слова Бьерну.
У мальчишки были невероятно светлые, почти прозрачные глаза, и, сам не зная почему, Сигурд поверил его обещанию, уехал.
Но через два дня вместо ярла в Каупанг пришла женщина. Она явилась одна, без провожатых, на закате, когда в кузне уже смолк перестук молотов, а брехливые собаки свернулись мохнатыми клубками возле домов. Женщина въехала на двор Сигурда, соскочила с лошади и, бросив поводья рабу, быстро вошла в дом колдуна. Сигурд был там. Он стоял подле постели спящего старика, прятал взгляд и не знал, что сказать. Гостья была тонкая, невысокая, с маленьким лицом и широко расставленными желто-зелеными рысьими глазами. Ее светлая кожа казалась совсем белой, почти прозрачной из-за темных волос, по-мужски связанных на затылке пестрой лентой. В вырезе вышитой рубашки виднелся какой-то оберег на кожаном гайтане, а запястья украшали три золотых браслета. Привычный взгляд бонда отметил ее руку, спрятавшуюся в складках юбки, и едва заметно выступающую из-под пальцев рукоять охотничьего ножа.
– Ты Сигурд, сын Сигтрюгга? – У нее был протяжный говор, слова плавно перетекали одно в другое, словно она не говорила, а пела.
– Да. А ты?..
– Разве ты не догадался? – Она ловко скользнула к очагу, подбросила в огонь веток. Красные всполохи заметались по ее худому лицу, очертили острые скулы.
Сигурд понимал, кто перед ним, но не мог поверить.
– Меня зовут Айша, – подтвердила его догадку маленькая женщина. Отбросила со щеки выбившуюся из-под ленты прядь волос, кивнула в сторону старика. – Давно?..
– Лежитт-о? – продвигаясь к выходу, зачастил Сигурд. – Давно. Три дня уже.
Поднявшись на две ступени замер, напряженно вглядываясь в гостью.
Сигурд не был трусом – он, как любой вестфольдец, побывал во многих сражениях, обороняя свою землю. Он не побоялся бы и вооруженных мужчин – хорошая битва лишь греет душу и разгоняет кровь, – но этой маленькой светлокожей женщины в вышитой рубашке и темном плаще Сигурд боялся. Липкие пальчики страха щупали кожу на его спине, под мышками собирался пот.
– Три дня? – Она вскинула на воина взгляд, улыбнулась, и ее лицо словно засветилось изнутри. Бонд выдохнул, облизнул пересохшие губы. – Дары не берет, – пожаловался он. – Корову предлагали…
– А зачем ему нынче корова? – искренне удивилась Айша.
Она подступила к ложу умирающего, осторожно присела на край, взяла в ладони худую, морщинистую руку Финна. Старик тяжело вздохнул, открыл мутные глаза, уткнулся взглядом в лицо гостьи.
– Хвити [5]… – признал он. – За мной пришла. – У Сигурда опять стало нехорошо на душе. Про Айшу, женщину ярла Бьерна, по фьюлькам
