– Черт знает что! – пробормотал Карл Фридрих Август фон Гаккельн, глядя на вытащенное из пруда мертвое тело. – Черт знает что! Ганс, дурак, поднеси факел поближе! Петер, вытри ей чем-нибудь лицо! Кто это?
Утопленница в длинной рубахе, облепившей тело, на вид была девица лет семнадцати или восемнадцати, коротко стриженная, плотного сложения, уже теперь – грудастая и с мощными бедрами. Гаккельн, опираясь на трость, склонился над ней. У него в хозяйстве таких девок не было, все плели косы. И не столь велика усадьба отставного офицера, чтобы не знать в лицо все ее женское население: двух птичниц, трех скотниц, молочницу, экономку, стряпуху, четверку здоровых кухонных девок, что занимались также мытьем полов, стиркой, садом и огородом.
Да и не усадьба даже, усадьба – у барона. Скорее – мыза, но мыза ухоженная, где хозяйство ведется разумно и каждый клочок земли приносит пользу. Когда человеку под шестьдесят, а жены и детей не нажил, то главной отрадой становится хозяйство. Можно позволить себе баловство – завести хороших лошадей, или пригласить из Митавы ученого сыровара, или даже послать баб на болото, чтобы искали кустики клюквы и черники с особо крупными ягодами. Потом эти кустики посадить вместе, устроив нечто вроде плантации, а урожай продавать по хорошей цене, потому что – диковинка.
– Она не из наших, милостивый господин, – заговорили тихонько люди, – не из наших… не из наших…
– Кто видел, как она шла к пруду? – спросил Гаккельн. – Не бойтесь, говорите прямо. Кто видел и скажет правду, тому дам пять фердингов.
Это подействовало.
– Она вот оттуда шла, милостивый господин, через луг, – сказал любимчик Гаккельна, конюх Герман.
– По-твоему, она вышла из леса?
– Получается так, милостивый господин.
– Что она делала поздно вечером в лесу, да в одной рубахе? – Гаккельн задумался. – И какой черт занес ее в пруд?
– Она шла по дорожке, милостивый господин, – Герман показал рукой направление, – а там как раз мостки, чтобы полоскать белье. Она, я думаю, вышла к мосткам и не заметила, что там-то дорожка кончается.
– Похоже на правду… – Гаккельн почесал в затылке. – Завтра ее непременно будут искать. Ганс, Герман, отнесите-ка ее в маленький погреб на лед. Герман… нет, Петер! Беги на конюшню, принеси старую попону, ту, которой укрываем Фебу. Заверните бедную дурочку и несите на лед.
И, оставив свою дворню у пруда, пошел в дом. Настроение было испорчено – а ведь он собирался провести остаток вечера самым приятным образом, с бутылкой вина и занятной французской книжкой. Французский он знал хуже, чем хотелось бы, а лексикон на что? И кто виноват, что немецкие книги скучны, а французские – задорны и причудливы? На столе ждал «Жиль Блаз из Сантильяны» – самое увлекательное чтение для человека в годах.
Когда Гаккельн приобрел свою мызу, господский дом имел жалкий вид – как всякое здание, которое после пожара не на что было как следует отстроить. Но помог деньгами муж его родной и любимой племянницы Анне-Марии, барон фон Лейнарт. Помощь была не совсем бескорыстной – поселив поблизости от себя Гаккельна, барон знал, что отставной артиллерист уже не станет заводить семью и маленькое имение достанется по наследству баронессе фон Лейнарт. А коли так – отчего ж загодя не привести его в достойный вид? И Гаккельн, посовещавшись с присланными бароном архитектором и садовником, устроил все наилучшим образом – окна спальни и маленького кабинета смотрели в сад, к тому же из спальни имелся выход на террасу, а оттуда можно было спуститься в цветник и перейти в резную беседку, особенно это было приятно летом – что лучше завтрака на свежем воздухе?
Гаккельн подумал-подумал – и решил, что скверное настроение лучше всего лечить жареными копчеными колбасками. В погребе висели целые гирлянды – и домашней работы, и присланные племянницей. Она знала дядюшкины вкусы – и кто же, как не Анне-Мария, доставляла породистых поросят, помогла завести коров, дающих столь жирное молоко, что слой сливок впору было ножом резать? А утренний кофе с горячими густыми сливками, с крендельками и пончиками, был одним из главных наслаждений Гаккельна. С этого маленького праздника начинался безмятежный день отставного офицера – и впереди было еще много таких дней, если только не лениться и почаще ездить в Добельн к доктору, поскольку боевые раны дают-таки о себе знать. Особенно мешает жить левый локоть, основательно поврежденный исторической пулей – полученной в славный день взятия генералом Чернышевым прусского города Берлина.
Колбаски радости не принесли – он все никак не мог забыть утопленницу. Мужчины, заворачивая ее в старую попону, заметили, что руки у девки белые, чистые, с ровно подстриженными ногтями, как у барышни. А у кого из соседей могла бы жить барышня с волосами не длиннее, чем у крестьянского парнишки?
Решив, что наутро обязательно что-то выяснится, Гаккельн взялся за «Жиль Блаза…» и даже успел прочитать несколько страниц, когда в окно кабинета постучали.
Ничего удивительного в этом не было – экономка Минна уже несколько лет навещала в сумерках хозяина и приходила как раз через сад. Стук означал просьбу открыть дверь. Улыбнувшись, Гаккельн взял свечу, пошел в спальню, отворил ведущую в сад дверь и невольно попятился.
На пороге стоял мальчик в надвинутой на брови треуголке.
– Кто вы, молодой человек? – спросил Гаккельн. Любезное обращение было вполне оправданным – судя по одежде, мальчик был из дворян.
– Дядюшка, миленький, помогите, я погибаю!
– Это ты, Эрика? Что за глупый маскарад? Входи скорее! – велел Гаккельн. – Что еще случилось?
– Дядюшка, я погибла!
– Ты не похожа на покойницу, милая Эрика, – тут Гаккельн опять вспомнил про утопленницу. – Если ты добралась сюда из Лейнартхофа, а это по меньшей мере четверть немецкой мили…
– Дядюшка, если ты мне не поможешь, мне остается лишь одно – застрелиться!
– Сними шляпу, сядь, успокойся, – Гаккельн поставил свечу на прикроватный столик и указал Эрике на большое кресло. – И как ты додумалась перерядиться в мужское платье? Где ты взяла этот кафтан, эти штаны?
– В сундуке, дядюшка!
Эрика не села – а бросилась в кресло с видом совершенного отчаяния. Шляпу она сорвала с головы и кинула на пол. Гаккельн хмыкнул – недопустимо, чтобы девица из хорошей семьи нахваталась повадок у бродячих комедиантов. Или она вывезла эти манеры из Риги? То-то любимая племянница, вернувшись домой после Масленицы, два месяца только и толковала о бароне Фитингофе, его замечательном оркестре и прочих увеселениях, неизменно добавляя: куда Митаве до Риги, времена курляндской славы давно миновали!
