Родители ставили коробки и раскладывали вещи в гробовой тишине. Ни единого слова, ни единой эмоции, только грубые фарфоровые маски. Время от времени пустой взгляд отца касался меня. Пытался за что-то зацепиться, взглянуть на меня, как сквозь мутное стекло. Но стоило мне шелохнуться, как он тут же терял интерес и принимался за очередную коробку, вонзая в нее канцелярский нож.
А я так и стоял под аркой, слушая тишину в наушниках. Она куда приятнее криков. Я держал плеер в руке, в очередной раз дербаня ногтем заусенец на большом пальце. Кровь размазалась маслянистым пятном на вдавленной кнопке «play».
Нужно залепить, пока родители не стали ругаться. Я осторожно подошел к подоконнику, где лежали ножницы с ошметками ваты, и сделал вид что смотрю в окно. В грязное, заляпанное пятнами жира и разводами после дождя. Его не мыли уже очень давно. Краска на раме облупилась, а в углах скопились сетки паутины.
– Что ты делаешь? – голос мамы звучал тихо, но твердо.
– Ищу пластырь, – признал я.
Тяжелый вздох. Наполненный усталостью и безразличием.
– Вова, иди в свою комнату, – она не обернулась в мою сторону, – не мешайся под ногами.
– Но, мам, я даже не знаю, где моя комната, – собственный голос казался чужим, тонким и писклявым.
Мама резко опустила стопку книг. Грохот о половицы заставил сердце подпрыгнуть, а на уголках век я почувствовал предательскую влагу.
– Слева. Дверь с-ле-ва, я тебе уже сто раз говорила! – Она ткнула в конец коридора бледной, почти серой рукой. В то время как лицо стало нездорово красным, – быстро, и чтоб прибрался там. Приду – проверю!
– Хорошо. – Я протолкнул ком в горле сквозь слипшиеся губы, – уже иду.
Отец встрепенулся, когда я гуськом пробежал мимо него.
– А ты чего расселся? А?! – мамин гнев распространялся пламенем пожара, – Сидит ничего не делает, полчаса с этой проклятой коробкой колупается! Никакого толку.
– Жанн, че ты начинаешь…
Я пулей промчался по коридору до своей комнаты. Дверь захлопнулась за спиной заглушая нарастающие крики.
Темные траурные занавески отрезали свет, погружая четыре стены в полумрак. Односпальная кровать. Стул. Комод. Серый от пыли ковер посреди пола. Челюсть дрожала, мне становилось тяжело дышать. Нет, не из-за пыли, даже не из-за затхлого воздуха, пропахшего сыростью и плесенью. Просто… я не знаю что со мной. Нужно срочно найти батарейки.
Я порылся в оттопыренных карманах шорт, там вечно валялась всякая мелочь. На раскрытой ладони оказались фантики от жвачки Турбо, двадцать копеек, семечки и батарейка АА. Стоило плюхнуться на край постели, как матрас противно заскрипел пружинами.
Я вынул батарейки из кассетника, пробуя на язык. Одна немного жгла, была на что-то годна. Кнопка воспроизведения с багряным отпечатком запустила пленку. «Агата Кристи – Опиум для никого».
Половины слов я даже не понимал, рисуя собственные картины в воображении.
– Не прячь музыку, она опиум для никого. – шептал я слова наизусть выученной песни, – Только для нас.
Порванные обои напротив, обнажили серые стены. Словно кто-то пытался замуровать себя в этом доме. В этой клетке. Но даже сквозь эту бетонную решетку, сквозь затычки в ушах я слышал нарастающие вопли. «Давай вечером, умрем весело…» – продолжала музыка. Удары. Тревожные звуки бьющегося стекла. «Поиграем в декаданс». Я в отчаянии прижимал подушку к лицу. «Убей меня». Страшно. «Убей себя». Страшно. «Ты не изменишь ничего». Страшно, так, что ломит в груди. Все тело трясет, горячие слезы пропитывают наволочку.
«Ты не изменишь ничего»
Пожалуйста. Хватит!
Шепот стен не прекращался, переходя в душераздирающий вопль, зажимающий глотку.
«У этой сказки нет конца»
***
Подошва кроссовок скрипнула по щебенке. Фигура напротив взмыла вверх, весело растопыривая ноги рогаткой. Соломенная шевелюра растрепалась на ветру, закрывая собой рыжий апельсин закатного солнца. Прыжок, фигура устремилась вниз, а моя обувь отклеилась от земли, поднимая меня выше и выше. Планка качели зависла по диагонали. Я прикрыл глаза потной ладошкой, щурясь от яркого света.
– Паша, Вова! – мама высунулась с балкона, снимая простыни с сушилки, – Темнеет уже, давайте домой!
– Мам, десять минуток, мы еще не накачались! – крикнул Паша, глядя на пятый этаж.
– Я засекла! Чтоб как штык! Не то отцу все расскажу.
– Ну ща мам…
Жара давила тяжестью на плечи. Я устал, и был вовсе не против пойти домой. Поесть окрошки на холодном квасе и смотреть Гуфи. Хотя Паша наверно опять включит своего Черного Плаща. Такая нудятина и совсем не смешная. Ну, я всегда могу послушать музыку, папа как раз принес несколько новых кассет Алисы и Сплина.
Мы синхронно спрыгнули с качелей. Я вытер взопревшее лицо подолом футболки.
– Вов, слушай.
– Ну чего?
– Помнишь тех крутых? Ну на шестисотом которые ездят на стройку.
– Еще бы я их не помнил, ты же мне все уши ими прожужжал.
– Короче, – он перешел на заговорщический шепот, – они там клад прячут, прикинь? Типа чемодан такой черный, а потом утром забирают. Прям как шпионы в кино! Ну, че лицо кривишь, я в натуре говорю!
– Ага, и?
– Ну типа мы можем его себе взять! Представь сколько там деньжищь! Да мы себе по шестисотому купим и тоже крутыми будем, а? Потом в школу приедем, во Галина Федоровна офигеет. Мы ей денег дадим, а она нам пятерку за год поставит. Я Катьку из «В» покатаю, ну и ты там, Ленку.
– Ленку? Да она ж страшная!
– Ты дурачок? Зато у нее сиськи есть!
Не понимаю, что такого в этих самых сиськах. Ну есть и есть. Вон у бабушки на скамейке тоже груди до колен, и что-то никто не восторгается.
– Ай, ну и фиг с тобой. Раз ссышь, то один пойду. И весь клад себе оставлю.
Ну конечно мне страхово переться на стройку и забирать чужое. Воровать это плохо в конце концов, вдруг мама узнает и ругаться будет? Или когда поволокем чемодан, она выбежит в халате с фонариком и начнет кричать на нас. И тогда придется извиняться перед крутыми, деньги им вернуть. А они ведь и побить могут.
Разомкнул цепочку рассуждений сиплый голос.
– О! Гончары, дарова! – Леха Пирог приблизился к нам держа в ладони пакет молока, – Че дежурите стоите, мамка загоняет?
