Меньше всего Зимин ожидал услышать этот приговор в день, когда он наконец-то решился обратиться к Анне со своей отчаянной просьбой. Она отказалась встретиться с ним после работы, сказав, что за нею приедет муж. Подспудно дала понять: староват, мол, дружок, неинтересен. Зимину в последней, отчаянной надежде показалось даже, что она с сожалением развела руками и извинительно улыбнулась. Он поймал себя на мысли: все, предел, пик пройден.
До сих пор думалось, что и время есть, и сил пока хватает продолжать кувыркаться в бестолковости дней. Отказ женщины, которую Зимин искал по улицам города последние два месяца, вышиб его из колеи.
Конечно же ему следовало этого ожидать, и он наверняка знал, был уверен, что так и будет. Его просьба была неожиданной. Неожиданной для него самого. И рядом с ним не было ни одного человека, который мог бы спросить его, а зачем ему это нужно, что дальше, даже если она позволит ему проводить себя до дома. Ни словом, ни намеком Зимин не мог позволить себе поделиться с кем-либо из друзей. Ему представлялись их ошарашенные глаза с немым вопросом: что, старик, крыша поехала, сам уже не юноша, дочь на выданье, на молоденьких потянуло?..
Чуть ли не каждый день, идя с работы, он выбирал улицы, где когда-то видел ее мельком, – встретить, увидеть и, если осмелится, то заговорить… О чем? Он и сам не представлял себе о чем. Более всего ему хотелось просто видеть ее, только видеть. Вновь, как и в молодости, это было ожидание какого-то радостного состояния, восторга, опьянения. Пока память сохраняла черты ее лица, Зимин еще мог отвлекаться на мысли о повседневных семейных и служебных заботах. Но когда образ ее начинал истаивать, расплываться, вновь возникало ощущение пустоты и никчемности этих насущных дел. Где-то внутри темными, тяжелыми пластами укладывалась туманная тоска и вытесняла ее светлый образ вместе с теплом и мягкой тихой радостью. Отчаяние одолевало Зимина, и он ни о чем уже не думал, мысленно твердя лишь: «Где, где найти ее? Господи, где же найти?»
Зимин к сорока годам раза три уже испытывал подобное томление, что говорить, казалось, голову терял от очарования. Но продолжалось все до момента, пока предмет томительного ожидания не открывал рот и не произносил какую-нибудь банальность. Да и проигрывали они все перед его Татьяной. Он порою удивлялся даже: с чего бы вдруг косить по сторонам стал? Жена поболее других наделена была умом и красотой. Неведомой игрой природы через бог знает сколько поколений проявившиеся в ее лице черты какой-то восточной прапрапрабабки выделяли жену из числа многих женщин. «Тебе бы, матушка, родинку нарисовать между бровей, – шутил Зимин, – все бы меня спрашивали, в каком индийском штате я тебя откопал». Друзья, подвыпив, восклицали иногда: «Какая обаятельная женщина!» А он всегда считал ее красивой. И был убежден: в этом его заслуга. Потому что, любя ее, пришел вдруг к выводу: красивы те, кого любят. Восточный, чуть полноватый овал ее лица, пухлые губы, беспомощный, близорукий взгляд создавали впечатление домашнего, доверчивого, всегда улыбчивого человека.
Он не свыкся с ней. Он до сих пор воспринимал ее как неотъемлемую часть себя. Лучшую часть. «Ты знаешь, я завидую твоему мужу», – шутил он, стараясь сказать приятное жене и радуясь тому, что она рядом. Он ревновал ее к работе, подругам, соседкам, с кем вынужден был делить ее внимание. Тревожился, когда она уходила по делам. Жил будто бы настороже, просчитывая ситуации заранее, когда ее могло что-либо огорчить или обидеть. Но сам, конечно, и огорчал, и обижал непреднамеренно, случайно. Потом в бессилии сожалел, что не может избавить ее от изматывающих бытовых забот, не в состоянии обеспечить всем тем, чего она, как он считал, была достойна – комфортом, удобствами. Как и любая женщина, особенно та, которую любят.
Но в последнее время что-то в их жизни разладилось. Ему вдруг стало казаться, что по вечерам его больше не ждут. Никто не выходил ему навстречу, жена или подолгу говорила по телефону и лишь кивала на его приветствие, или часами сидела с подругами. Когда у них была собака, семипородный, как шутил Зимин, пес Дарк – помесь ризена, боксера и кого-то еще, он один и выскакивал в коридор, виляя радостно обрубком хвоста, припадал на все четыре лапы и начинал лизаться, дуралей. Зимин еще иронизировал: вот, мол, собака только лишь и рада…
Та ирония вскоре перешла в недоумение. «Понимаешь, – отвечала жена, – все устали уже, а ты приходишь поздно. Что мне, ждать тебя с нагретым ужином? Будь другом, возьми сам». В обыденности этой истаивала теплота его дома. Да и была ли она, накручивал сам себя Зимин, припоминая давнишние случаи равнодушия. А если и была, то очень и очень давно, да там и осталась, не сумев пробиться через взаимные обиды, упреки, через все, что они с женой нагородили между собой за все годы.
Их дети, поначалу веселые и добрые, взрослея, становились требовательными себялюбцами и включались в их родительское соревнование по отстаиванию прав на внимание и понимание лишь своих проблем и желаний. «Они тоже имеют свои права и еще успеют намучиться с обязанностями», – повторяла жена. Но нередко и сама срывалась. «Я оторву тебе башку, если ты еще раз позволишь себе говорить со мной таким тоном!» – орала она на младшего сына, устав на работе в школе сдерживать себя.
Все стремились уединиться, отдохнуть друг от друга. Зимин задерживался на заводе и отговаривался тем, что хочет больше заработать на левых заказах. Он и правда брал их, пока предлагали, а жена чуть ли не каждый вечер спрашивала: «Ты ничего не принес?»
Он понимал причины и этого ежевечернего вопроса, и ее досадного удивления: жизнь дорожала, но иногда, уже не сдерживаясь, срывался. «Разве я только и нужен для того, чтобы носить зарплату?» – травил он себя, лежа в постели рядом с отвернувшейся женой. Казалось, повернись она к нему, обними просто, и все вопросы снимутся. Но… Вечером жена вдруг предлагала:
– В выходные надо переклеить обои в коридоре!
– Ты знаешь, я устал, – по-свойски, по-семейному, доверительно отвечал Зимин.
– А ты всегда усталый, ты родился усталым! – повышала она голос. – Я тоже работаю, а на мне еще стирка, уборка, обеды…
Еще недавно их мирила ночь. Или это лишь казалось ему. Все чаще Зимин стал замечать, что жена на его горячечный шепот не отвечает ничем – ни словом, ни прикосновением. Она очень быстро поворачивалась к нему спиной и затихала.
– Почему ты отвернулась? – спрашивал еще взволнованный Зимин.
– Так удобнее, – коротко отвечала жена.
