Кирилл
Всё началось с кладбища.
Или с леса? Если взяться, то можно найти разные точки отсчёта. Я мог бы вспомнить первое сентября – или тот день, когда весь класс заснул от моего голоса, а учитель чуть не задохнулась.
Но для нас двоих всё началось с кладбища.
Когда потом я просыпался от кошмаров, мама говорила: «Кирилл, ты же маленький! Ты это придумал! Ты не можешь запоминать сны!» Ох уж это родительское высокомерие!
Мне было три, и я помнил не только похороны деда. Я помнил и то, как он водил меня по лесу, когда родители, занятые на работе, отвозили меня в его лесничество. Помнил, как он журил меня, когда я убегал и прятался. Помнил, какие сказки он рассказывал, и почему погиб. Помнил всё. Но то, что было до похорон, всплывало лишь по случаю, от похожего слова или внезапно найденной старой фотографии. Что-то осталось в сознании ярче, что-то стёрлось, будто давно просмотренный фильм: в голове сохраняются самые яркие моменты, а мелочи утекают, как вода сквозь пальцы.
Но похороны я не смогу забыть никогда. Этот кошмар приходил ко мне так часто, что иногда я сомневался, где реальность, а где нет. И было ли на самом деле, или, как говорил психолог, происходило в детском воображении?
Я не знаю.
В любом случае, для нас история началась с кладбища.
Мне там было грустно, но скучно: взрослые не обращают внимания, не замечают моих слёз. А я ведь тоже любил дедушку! Он ведь умер, потому что я рассказал про голоса леса, которые хотели убить вредных дядек! Почему взрослым можно обниматься и жалеть друг друга, но про меня думать, что я ничего не понимаю и не чувствую? Будто не понимаю, что если бы промолчал, то дедушка не пошёл бы в Заячий ложок и остался бы жив. Будто я должен молчать, как младенец, и молчать! А ещё вокруг куча громких голосов, словно людей больше, чем пришло на похороны. Тогда я убегаю и кричу: «Мама, найди меня!» Прячусь за деревом. Тихо шепчу, как учил дедушка: «Спрячь меня, берёзка», а когда выхожу, на кладбище пусто. Никого нет.
Мама рассказывала, что на самом деле они с отцом были рядом. Но я вижу во сне иначе, и верю, что и в реальности видел пустое кладбище.
Камень, металл, дерево. Свежие деревянные кресты с куском белой тряпки. Старые металлические оградки. Памятники – мрамор и гранит. Памятники – сотни чужих лиц. Сотни людей, ушедших на небеса. Памятники, берёзы, ветер – и пустота на серой от заморозка земле.
– Мам? – я оборачиваюсь, и не вижу никого. Кричу, но ветер сдувает голос, и в воздухе висит липкая тишина. А где-то, на краю видимости, ползёт тьма.
– Мам? Пап? Где вы? Помогите… Пожалуйста! Помогите!
Только шелест листьев, холод, молчание и мрак. Тьма ближе. Знаю, как только она доберётся, то я исчезну, пропаду. Страшно, но кричать не выходит. На одном из каменных обелисков я вижу своё лицо – и чуть не падаю в пустую могилу.
Меня подхватывают чьи-то нежные руки. Ставят на ноги, стряхивают с волос осенний лист, поднимают упавшую шапку с помпоном и немного неловко надевают на мою голову. Шапка наползает на глаза, но я молчу.
– Ты кого-то потерял, мальчик? – голос звучит близко, но кладбище пусто.
– Ты потерялся? – спрашивает смеющийся женский голос из пустоты, – Скажи, потерялся? Если потерялся, то помогу. Сам ты не выйдешь.
Тёплая невидимая рука берёт мою ручонку и ведёт к дереву, от которого начались прятки.
– Кто ты, тётенька? Ты призрак? – почему-то от её голоса и тепло, и страшно. Тепло, потому что тьма отступает. А страшно, потому что в голосе слышится и лёд, и боль. Чувствую, надо бояться обладательницу голоса больше теней, но не могу отпустить руку, потому что знаю – тогда останусь на кладбище навсегда. Она смеётся. Грустно, но красиво.
– Ведьма я, ведьма. А ты как попал сюда? Чей ты сын?
– Папин… – отвечаю я, и она снова смеётся. А потом, серьёзным и гулким голосом добавляет:
– Ты только не забудь его похоронить. Не забудь, слышишь?
И толкает меня вперёд, сквозь дерево. Я просыпаюсь.
***
Да, помню, как подбежал к родителям, как отец обнял и дал горсть земли кинуть на могилу деда. Помню шепотки на поминках, разговоры о том, что деда задрал дикий зверь. Тихо, чтобы мелкий я, стоявший в метре, не услышал. Будто я сам не знал, что случилось.
Вечером взрослые выпили, и кто-то начал фальшиво петь дедушкиного любимого «Варяга». Я разревелся. «Плещут холодные волны…» звучали знакомо, но от чужого пения становилось больно. Папа утешал меня, но, кажется, он сам хотел плакать.
Только это стёрлось – то ли было, то ли не было. А голос… голос я помню. От него я просыпался не одну ночь, и так ревел от жуткой всамделишности происходящего, что мама с папой пригласили психолога. Он говорил много разного, но сны не прошли и голос не исчезал.
Я сказал папе, что всё хорошо. Лишь бы мама больше никого не приглашала, а папа не волновался и не считал меня маленьким и глупым. Папа и так ходил весь смурной после похорон, не хотелось его расстраивать. Поэтому я повторял мысленно дедушкину присказку, снова и снова: «Сны – всего лишь отражения, а не сама реальность».
Не реальность, понятно? Понятно, демоны?
Но лет в пять не выдержал, испугался и сбежал с детсадовской прогулки в соседнюю церковь. Мы с Ленкой вылезли через дырку в заборе и гордо шагали по тротуару под огромными тополями. Играли: кто наступит на пересечение линий, того демоны заберут. Мы раньше и не так играли, и ничего не было. Сначала было весело балансировать на грани, но вот мимо пронеслась машина, и я потерял равновесие. Мой ботиночек соскользнул с цельной плитки, а из линии поднялась живая тень. Я струсил и рванул прочь. Далеко убежать не получилось: через пару минут я споткнулся, расшиб коленку и огляделся. Передо мной были ворота, а за ними церковь. А рядом – ни одной тени. Точно, никого вокруг. Начали звонить колокола, и я замер, задрав голову. Даже забыл отряхнуться после падения. Так и стоял, пока не раздался резкий голос: «Ты что здесь делаешь, попрошайка! Пшёл вон, а то в милицию отведу!» Толстый дядька в чёрном платье махал на меня руками, будто я напакостил.
В милицию я не хотел, на улице светило солнце, теней больше не было. Так что пришлось вернуться в садик, стараясь больше не наступать на пересечение линий. Досталось мне знатно: Ленка ревела от того, что я её бросил, воспитательница уже позвонила маме, а забирать меня приехал папа.
Потом я услышал голос снова. Другой, но тоже женский. Слов не помню, но каждый раз звучал тихий смех, и становилось жутко. Не тепло, как от того, первого голоса. Только жутко и страшно.
И были сны. Пустое кладбище. Темнота. И голос, повторяющий снова и снова «ты только не забудь его похоронить». Порой я видел тени днём, слышал голоса и шепотки. Я снова проснулся от кошмара. Опять. Старался не шуметь: мама долго укладывала спать младшего брата и с укоризной смотрела на меня. Я старался быть сильным, но иногда тени наблюдали и будто ждали, что я скажу. Тогда приходилось молчать. Как-то тень в парке увязалась за папой, и я не говорил неделю, пока мама не вызвала логопеда. Пришлось отвечать, с опаской оборачиваясь на смеющийся мрак за углом. Тьма будто ждала чего-то. Будто ждала моих слов.
