I
Возвращаясь дождливым и слякотным апрельским вечером с похорон коллеги, я купил билет на поезд, отправлявшийся из Ярославля в Москву. Час назад, стоя на отпевании в душной, напитанной терпким запахом ладана церкви, я припоминал те немногие мгновения жизни, что связывали меня с покойным. Кажется, случались какие-то общие журналистские дела лет двадцать назад, две или три совместные командировки, да несколько взаимных приглашений на семейные праздники. Но всё это было так давно, и так мало следов оставило по себе, что я, как ни старался, не смог воскресить в памяти ничего определённого. Со службы ушёл с неприятным ощущением раздражения на собственное равнодушие и с тем муторным, похожим на неудавшийся зевок, сознанием однообразности бытия, которое всегда рождают давно забытые рутинные события, вдруг пронёсшиеся перед внутренним зрением.
Ещё предстояла пятичасовая тряска в вагоне, хриплые вопли музыкантов, табачная вонь из тамбура… Обрадовало лишь то, что в воскресной электричке оказалось свободно – лишь кое-где на лавочках дремали усталые дачники в обнимку со своими баулами, да двое молодых ребят в тамбуре лениво пинали по полу пивную банку, и пронзительный шорох от этой суеты с какой-то нелепой органичностью вплетался в мерный стук колёс. Напротив меня устроился бородатый мужичок в зелёном плюшевом пальтишке, и, развернув газету, принялся читать. Я заметил, что он то и дело отрывается от своего занятия и пристально приглядывается ко мне, видимо, собираясь, но не решаясь о чём-то спросить. Я извлёк из портфеля рыжий томик Фолкнера, исполняя данное себе обещание закончить, наконец, «Шум и ярость». Но книга не пошла – мрачные события, излагаемые автором, накладывались на впечатления от недавних похорон, и неприятно усиливали их. Убрав книгу, я потянулся за смартфоном, надеясь отвлечься интернетом, но индикатор батареи отразил удручающие десять процентов заряда. Я собрался было поднять воротник пальто и подремать, но мой попутчик, поспешно сложив газету, протянул мне.
– Если хотите, возьмите у меня «Известия» сегодняшние.
– Нет, спасибо, – с улыбкой отказался я.
– Ну а поговорить – не хотите? – навстречу улыбнулся он. – Вы, вероятно, с похорон едете? – утвердил, не дав мне ответить.
– Как вы догадались? – несколько смутился я.
– Очень просто. Одеты вы в костюм, то есть, так сказать, к официальному случаю. А что официального может быть в воскресенье в церкви? Крестины, свадьба да похороны. Первые два пункта исключаем – мрачны вы чересчур. Вот и остаются похороны. Что, не угадал?
– Да, но как вы поняли, что я именно из церкви?
– А по запаху, – улыбнулся мой попутчик. – Ладаном пахнете, и я даже сказать могу, в каком храме были. В Архангельском, на Щорса, верно? У отца Андрея секрет есть – он сам варит, с анисовым семенем. Знаете, в церкви поставляют сплошь ладан «Архиерейский» – это такая известная софринская марка. А он – тяжёл, голова болит как надышишься. Вот батюшки и разбавляют кто чем горазд – один анисом, другой – дубовым мхом толчёным, третий – восточными травами. Я когда служил, специально катался в Новый Иерусалим за дымком – там иногда бывают благовония, сваренные по древнерусским рецептам.
– Так вы – священник?
– Да, священник. Точнее – был, – поспешно оговорился он. – Сейчас вот еду в отдел… Не знаю…
– Уволили?
– Это не так называется, – мягко улыбнулся он. – Говорят: запретить в служении. Но у меня другое. Я – сам…
– Почему? – поинтересовался я.
– А вы про пожар слышали на зоне в Кратовске?
– Что-то слышал, – произнёс я, действительно припоминая.
– Ну вот, после этого и решил уйти… Я на той зоне служил, и случилась одна история, – он запнулся. – В общем, посчитал, что не вправе…
– Ясно, – кратко ответил я, решив, что он не хочет распространяться.
– Ну а вы по какому поводу едете? – спросил он.
Я начал рассказывать о похоронах, но мой попутчик слушал невнимательно, вероятно, напряжённо размышляя. Он то вскидывал беспокойный взгляд на меня, то посматривал за окно, где под стук колёс стремительно мелькали бледно-зелёные апрельские пейзажи. По тому, как нервно сжимались его тонкие губы и хмурился лоб, я видел, что ему хочется мне что-то сказать.
– Знаете, я в той истории и сам не разобрался, – вдруг невпопад прервал он меня.
– В какой истории?
– Да с той, что на зоне, с пожаром. А хотите – расскажу?
– Не откажусь, – согласился я.
– А вам ехать далеко? – беспокойно спохватился он.
– До Москвы.
– Ну что ж, если до Москвы, то, пожалуй… Но – не надоем? Просто если рассказывать, то с самого начала. А это – долго.
Я снова успокоил, подтвердив, что выслушаю с удовольствием. И он начал.
– Знаете, священником мне словно назначено было стать с детства. Родился я в начале восьмидесятых, как раз тогда, когда была популярна эта песня про мальчика, у которого «сестрёнок и братишек нет», помните? В те годы действительно началась мода на свободу, вошло в ход выражение «пожить для себя», и родители в полном соответствии с духом времени, отдали меня на воспитание двоюродной бездетной бабке, жившей в Ярославле. Там я и окончил детский сад, и пошёл в школу. Софья Матвеевна, оказалась набожной старушкой – водила меня в церковь, брала в паломнические поездки по святым местам. Сейчас я понимаю, что она относилась к тем верующим, которых мы, священники, называем православными ведьмами. Вам наверняка встречался этот тип: чихнёшь или оступишься в храме, войдёшь, не сняв шапку, и тут же шипение со всех сторон – как, мол, дерзнул осквернить святое место? Помню, однажды я выбросил сухую просфорку, полученную на заутренней в Лавре, и схлопотал от бабки звонкую пощёчину, от которой два дня пекло щёку. Но за исключением этих, довольно, впрочем, редких эпизодов, моё детство было прекрасно. Представьте себе – каждую неделю мы ехали в какое-нибудь новое место – в скит, в монастырь или в далёкую церковь, где у бабки был знакомый священник. Сегодня все стремятся за границу, а жаль – стоило бы сначала на Россию посмотреть. И в первую очередь, конечно, наши храмы, в которых вся душа страны. Взять хоть Успенский собор во Владимире – знаете, у меня дух захватило, когда я маленьким впервые увидел то, какой величественный вид у него открывается. До сих пор помню себя пятилетним, стоящим над распростёртой перед ним бескрайней равниной. Я смотрел на тёмные, почти чёрные тени облаков, плывущие куда-то вдаль по ярко-зелёному морю, на пронзительно-синее небо, в котором терялся взгляд, и плакал – и не от горя, а от счастья, от ощущения какой-то невероятной свободы. Казалось, стоит шагнуть вперёд – сам в птицу обратишься и взмоешь ввысь. А гром колоколов, а ослепительный блеск куполов… А ещё Саввино-Сторожевский монастырь в Звенигороде, нарядный и яркий как зимний праздник, а величественный, могучий великан Иосифо-Волоцкий, укрытый среди лесов как жемчужина в своей раковине на дне океана… И сколько у нас этих сокровищ, прозябающих в забытьи – в Суздале, во Владимире, в Твери!
