Я решил написать о себе ещё в тот момент, когда мама в очередной раз заколотила в дверь. Она никогда не стучала так, как обычно показывают в фильмах – барабаня по фанерной двери аккуратным кулачком и нежным голосом зазывая на вкусный завтрак, прислушиваясь к тому, что происходит в комнате. Нет, моя мама всегда стучала со всей силы, словно пыталась пробить дыру в толстой деревянной панели и в остатках моей смелости. Сердце моё каждый раз будто подскакивало внутри, едва не вырываясь из горла, и начинало сильно тарахтеть, во рту пересыхало, сводило живот, а я инстинктивно вжимался в стену, сидя на кровати, и боялся, что дверь разлетится в щепки, или вовсе сорвётся с петель. И мама никогда не стучала, чтобы позвать меня. Она делала это только тогда, когда я что-то испортил или невольно разозлил её. Вот и на этот раз я слышал её громкий крик, от которого у меня мурашки рассыпались по всему телу, и я сидел, обхватив босые ноги руками, будто исколотый тысячами микроскопических иголок, и дрожал.
БАХ, БАХ, БАХ
Дверь ходила ходуном, мама не останавливалась, и мне казалось, что так будет продолжаться вечно, пока она не окажется в моей комнате и не заорёт, приблизившись так близко, что её дурно пахнущие слюни полетят мне в лицо. Щель между дверью и полом была довольно большая, я пугливо вглядывался туда и видел тень мамы и её поношенные серо-зелёные тряпочные тапки, которые, казалось, когда-то очень давно были просто зелёными.
БАХ, БАХ, БАХ
Я зажмурился и закрыл уши руками, но до меня всё равно доносились её слова, хотя я и не вполне их осознавал. В такие моменты страха моё и без того не очень шустрое мышление словно парализовывало, и я ничего не соображал. Я просто боялся, что она сломает дверь.
– Савка, чёрт тебя дери! – кричала она, молотя своими кулаками по тонкому дереву. – Сколько можно просить не пользоваться лаком, когда я дома! Дышать невозможно! Савелий! Я с тобой разговариваю! Ты слышишь меня?
Я её слышал, но слова будто разбивались на буквы и звуки, а те лишь смешивались в одну бессмысленную кашу. Я хотел ей ответить и даже силился это сделать, но не знал что сказать, и к тому же губы мои намертво прилипли друг к другу.
Если бы только она перестала стучать в дверь.
Но она барабанила всё сильнее, как будто это доставляло ей удовольствие.
– Савка!
И снова это дурацкое имя. Разве я мог любить его, так часто слыша, как оно произносится подобным тоном? Может, поэтому оно мне никогда не нравилось. В мире так много красивых имён, но мама почему-то выбрала это. Наверняка, она и сама уже пожалела.
– Савка! – рычала она.
Я сильнее прижал колени к груди и заткнул пальцами уши. Я ещё давно понял, что когда уши закрываешь ладонями, то всё равно слышишь всё, но только как через стенку. А если затыкать уши пальцами, то звуки действительно стихают. Жаль, некому было оценить мою догадливость.
Я уже почти ничего и не слышал, но всё равно был вынужден наблюдать, как дёргается дверь, и чувствовал вибрации и дребезжание разбитых, но склеенных керамических ваз на подоконнике. Потом всё внезапно закончилось, и пыльные зеленоватые тапки под дверью исчезли. Я опустил руки на колени и услышал:
– Чёрт с тобой, идиот.
Она ушла, и только тогда моё сердце постепенно стало биться спокойно. А когда в моей голове её слова собрались в предложения, я понял, что ей не понравился запах лака, доносившийся из моей комнаты. Он, наверное, проникал в щель под дверью.
В следующий раз заткни щель подушкой.
– Хорошо, – сказал я.
Нет, ну ты это слышал? Не пользоваться лаком, когда она дома! Она же всегда дома!
– Ну не всегда…
Ладно-ладно, она ПОЧТИ всегда дома. Она выходит на считанные минуты сам знаешь зачем.
– Да, она почти всегда дома, – подтвердил я шёпотом и открыл окно, чтобы проветрить комнату от запаха лака, которого сам я уже не чувствовал. Было темно и, судя по тому, что я слышал, как на кухне мама смотрит свой любимый сериал, который, скорее всего, и заставил её отстать от моей двери, должно было быть между девятью и десятью часами вечера. В лицо подул весенний, но ещё холодный свежий воздух. Я не знал, как правильно описывать этот запах, и как его точно отличают от других, но мне казалось, что именно так пахнет весна. Потому что осенью и летом пахнет по-другому, а зимой вообще ничем не пахнет. Мне было сложно понять, как описать эти запахи, и как их вообще описывают люди? Я перебирал все знакомые мне слова про ароматы, но ни одно из них не подходило. Возможно, это потому что я знал слишком мало слов.
Я стоял у окна как завороженный, хотя уже двадцать шесть лет каждый день видел одну и ту же картину за стеклом. Я вообще почти никогда не смотрел из других окон, кроме окна в маминой комнате, в кухне, и ещё из окон одного из коридоров школы, в которой я учился. Там мне нравилось стоять, облокотившись на подоконник, и наблюдать за тем, что творилось снаружи, потому что оттуда была видна школьная спортивная площадка, где постоянно что-то происходило: кто-то толкался, кто-то играл в футбол или кидался снежками, а иногда я видел, как мальчишки подбираются к девчонкам сзади, чтобы ущипнуть их или натянуть им на голову капюшоны так, чтобы те ничего не видели. Девчонки разворачивались и махали на мальчишек руками, а иногда даже наносили удары, которые, впрочем, не казались болезненными, потому что от них ребята только громче хохотали. Смотреть было интересно, потому что я не знал, о чём они говорят и что ими движет, и про себя пытался во всём разобраться. Мне всегда хотелось понимать поступки других людей, но это было для меня слишком уж сложной задачей.
В классах я тоже интересовался происходящим снаружи, но мне не удавалось смотреть в окно слишком долго, потому что тогда я пропускал всё, что говорили учителя. Забавно: как они не старались и не отрывали меня от созерцания, я всё равно не стал отличником – у меня не было ни единого шанса на это. И мне кажется, они это знали.
На уроках меня ругали учителя, а на переменах задирали одноклассники. Помимо того, что я всё время сидел один и ни с кем особенно не водился, им почему-то не нравилось и то, что я частенько застывал у окон, хотя этим я никому не мешал. Но ребята обзывались, называли лунатиком и ещё кучей разных слов, значений которых я тогда не знал, а сейчас уже не вспомню. При этом они старались дёрнуть меня за волосы или рюкзак, но так, чтобы никто из взрослых этого не заметил. «Недоделанный недоумок» – так меня называли ребята. Сначала мне это не нравилось, потом я с этим смирился, затем я в это поверил и стал жить с осознанием своей недоделанности. Я не жаловался.
