Пса я подобрала на рыночной площади.
Зачем?
Не знаю. Не смогла пройти мимо. Нет, я собиралась, я ведь не сумасшедшая с ним связываться, но…
Он стоял у позорного столба. В каждом из городков, которые встречались на моем пути, хотя в последнее время я обходила городки стороной, имелась рыночная площадь. А на ней, помимо торговых рядов, полупустых по нынешнему времени, – обязательный позорный столб или клетка.
Обычно у меня получалось не замечать тех, кому не повезло: имелись дела и поважнее. Да и не видела я особой радости в том, чтобы швыряться в приговоренных грязью. Сочувствия, впрочем, тоже не испытывала. Люди пусть сами с людьми разбираются.
Но пес… как он здесь оказался?
Явно из бойцовых. Высокий. Я и сама не маленькая, но псу едва ли до подбородка буду. А люди рядом с ним и вовсе карликами выглядят, поэтому и держатся на расстоянии, спешат, делая вид, что не видят его.
Пес просто стоял и переминался с ноги на ногу, точно не понимал, где находится. Крутил лобастой башкой, и видно было, как раздуваются ноздри, вбирая смрад рынка. И что запахов слишком много, но среди них – ни одного знакомого. Его глаза гноились, и пес трогал их руками, а потом тер шею, раздирая и без того изъязвленный след от ошейника, касался волос, остриженных накоротко, и могу поклясться – поскуливал. Он был настолько жалок, что люди, прежде не посмевшие бы подойти близко, постепенно осознавали: вот он, слабый, беспомощный и никому не нужный.
Хорошая мишень.
Еще немного, и они осмелеют настолько, чтобы швырнуть в него грязью, благо грязи под ногами хватает. А чуть позже полетят гнилые овощи… и камни.
Кто-то, конечно, попытается остановить произвол, взывая к голосу разума, но его не услышат. Зато возможность отомстить, живая, явная, подтолкнет к единственному, как им кажется, верному решению. Слух о происходящем вытряхнет людей из нор и домов, приведет к площади, объединяя общей ненавистью, которую есть на кого выплеснуть.
Будут вилы. И косы. Возможно – костер, который разложат здесь же. Или не станут возиться с хворостом, плеснут на пса черного земляного масла и факел бросят. Он будет метаться, пока не напорется на вилы или, обессилев, не упадет, позволяя огню завершить то, что начали палачи королевы Мэб. Долгая и мучительная смерть в кругу, очерченном сталью.
Война, длившаяся больше четырех лет, окончена?
Да, здесь тоже слышали об этом.
И еще о том, что альвы оставили этот мир на растерзание детям Камня и Железа.
И что они сдержали клятву, отпустив всех пленных.
Королева Мэб любила шутить.
Что ж, как по мне, этот мир немного потерял с ее уходом. Но люди думали иначе, а быть может, и не думали вовсе, но желали лишь выместить на ком-то накопленные обиды и боль от потерь.
Я не собиралась вмешиваться.
Какое мне дело до пса?
До альвов?
До людей?
До этого места, одного из многих, которые мне пришлось увидеть?
Затерянный городок, опоясанный речушкой, что почти заросла тиной. Остатки стены. Городские ворота и устье центральной улицы, которая за площадью разбивается на ручьи переулков. Дома стоят тесно и порой срастаются водостоками, поверх которых хозяйки вывешивают белье, чем выше, тем лучше.
Мирное местечко, сонное. И война вряд ли что-то переменила в обычном его существовании.
Настоящего голода здесь не знали.
И болезни обошли городок стороной, впрочем, как и дороги, по которым расползались беженцы и крысы. А что до остального, то статуя королевы Мэб, что возвышалась ныне перед дворцом бургомистра, сменится статуей Стального Короля. И этого хватит.
Впрочем, эмиссары еще не скоро доберутся до городка, и к этому времени прах несчастного пса успеет смешаться с грязью. Городская утроба и не такое переваривала. А жители, они забудут о том, что было, благоразумные ведь люди…
Стайка мальчишек, давно крутившаяся неподалеку, замерла в предвкушении, глядя на то, как вожак – самый крупный, самый наглый – приближается к псу. Шажок. Еще шажок… Вот что-то говорит, наверняка ласковое, потому что пес поворачивается к нему.
И получает тычок палкой.
Мальчишка отскакивает. Остальные хохочут.
Нет, Эйо, это не твоего ума дело. Иди куда собиралась и выброси из головы те глупые мысли, которые в ней сейчас появились.
Что меня остановило? Неловкий полудетский жест – пес пальцами собирал гной с глаз, моргая часто, точно из последних сил сдерживая слезы. А еще его взгляд. И растерянность в нем. И удивление. И глухая животная тоска: пес чувствовал, что скоро его не станет.
И я, проклиная себя за глупость, решилась.
До позорного столба семь шагов. И еще один тычок палкой. Гаденыши примотали к ней нож, и острие взрезало серую хламиду и кожу, пустив кровь.
– Брысь! – сказала я, и мальчишка, осмелевший настолько, чтобы приблизиться к псу на расстояние вытянутой руки, замер. Он собирался ответить, дерзко, вызывающе, но увидел мои глаза.
Нет, я не альва, я только похожа, но вряд ли детям известны различия.
– Но это… – Мальчик опустил палку. – Это же…
– Это моя собака. Дай сюда.
Лезвие оказалось достаточно острым, чтобы перепилить веревку. Благо та была гнилой, а полагающейся по случаю таблички, которая бы разъясняла, за какие провинности положено наказание, поблизости не наблюдалось. Пса просто привязали, чтобы не убрел ненароком. Заботливые…
Он стоял, обнюхивая собственные ладони. И я не слышала в нем железа, ни живого, ни мертвого. Неужели до капли выплавили?
Ну да, иначе вряд ли бы веревка его удержала.
И люди не стали бы связываться.
На нас так старательно не обращали внимания, что я кожей ощущала, как уходит время. Город присматривался. И мне бы хотелось убраться отсюда прежде, чем он решит, что я не представляю опасности.
Взяв пса за руку – определенно бойцовский и очень хорошей крови, если на его ладони три моих уместить можно, – я сказала:
– Пойдем со мной.
Ногти содраны. Кожа в язвах… и отметины от ожогов тут же. Шрамов много, некоторые старые, побелевшие, другие розовые. Есть и открытые, свежие раны. Однако сами пальцы не сломаны. И лицо не изуродовано. Зубы посмотреть вряд ли позволит, но почему-то мне кажется, что и они целы.
Ему причиняли боль, но пытались сохранить более-менее целым?
Ладно, позже разберемся. Сейчас надо его с места сдвинуть.
– Пойдем. Я тебя не обижу.
Вряд ли он понимает смысл, но тон улавливать должен.
– Давай, мой хороший. Меня зовут Эйо. Радость. Это доброе имя, отец сам вырезал его на коре родового дерева…
