– И когда ты только всё успеваешь: и в фонтаны нырять, и на танцах драться?
(Художественный фильм «АФОНЯ»).
…Это случилось ночью.
Чуб пробудился от бестолковой внутренней дрожи и увидел прямо над собой выпучившуюся из темноты женскую грудь. Она была внушительных размеров и, ничем не выдавая своей принадлежности, расплывчато и неправдоподобно колыхалась из стороны в сторону.
– Ты кто? – испуганно спросил он.
– Мария, – тихо шепнула грудь.
– А-а-а… ну да, коне-е-ечно… – непонимающе протянул он едва слышным и оттого показавшимся чужим голосом.
После этого грудь перед его глазами подёрнулась рябью, и Чуб, зарывшись лицом в горячую подушку, снова забылся: точно безбоязненным нырком трюхнулся в смоляную ямину и враз обеспамятел всеми частями тела.
Второе его пробуждение было менее смутным. Произошло оно уже утром вследствие настоятельной тряски, причиняемой его неудобно согнутой – и от этого затёкшей – левой ноге.
– М-м-мбль, – всхлипнул Чуб, сопротивляясь насилию. Однако вернуться в глухую и благодетельную тьму не удалось. Тогда он обречённо сбросил с себя мокрую от пота простыню и сел на кровати, не преминувшей отозваться жалобным скрипом пружин.
– Вставай, вставай, вставай, алкаш проклятый, хорош дрыхнуть, – зло бубнил отец своим прокуренно-надтреснутым голосом, не отпуская ногу. – Горизонтальная плоскость и без тебя прекрасно обойдётся. Быстро давай подымайся, чучело несчастное!
– Бать, ну чего ты, в самом деле, – примирительно прохрипел Чуб, с мучительным усилием вытягивая взгляд из темноты. – Устроил спешку, будто опаздываешь на пожар.
Он облизнул пересохшие губы и помотал головой, вытряхивая из неё остатки дурного снотворного тумана. Затем поглядел на отца, похожего на престарелого гнома-переростка с распатланными седыми волосами на макушке. И напрягся припомнить, что было с ним вчера и не наговорил ли он родителям зряшных гадостей. Однако память намертво затворилась, уступив место общей недостаточности организма. Да и отец не позволял сосредоточиться, продолжая свою нудную и бессмысленную трясучку, от которой уже начинался паморок в голове.
– Ну отпусти, батя, в конце концов, хватит ногу-то мою турсучить, – Чуб постарался придать своему голосу обыкновенную твёрдость бодрого человека. – Не видишь, что ли, встал я уже. Всё нормально.
– Нормально?! – в крик возмутился предок. – Вот так, значит, получается?!
Чуб вздохнул – и вздох сразу перешёл в зевоту:
– Да-а-аха-хах-х-х…
– Собственную жинку за волосы по всем комнатам растрёпывать да ещё дубасить её чоботом по голове – это, значит, нормально? – не снижал нервного накала отец. – А родительских курей посреди двора гантелью пришибать? А тарелки из окна шпунделять в огород – это, по-твоему, тоже называется нормально? Добро, курицу только одну спроворился покалечить – борщ из неё сварим. А тарелки, между прочим, денег стоят – кто теперь будет новые покупать? Не у каждого настолько мало ума-разума, чтобы гадить в родном гнезде! А у тебя руки-ноги опережают движения мозгового вещества! Ишь, воротился из армии, гусь крапчатый! Каков ушёл, таков и воротился оболтус: нате-здрасьте вам, родители, душевный праздник! Набузырился вдрабадан и устроил представление!
– Ну-у-у… Ладно-ладно, расшумелся, как ветер в пустой трубе. Руками-то меня зачем вот так?
– Не ну! Никто не давал тебе права тут нукать! Ладно когда складно, а у тебя всё поперёк и сикось-накось! Скажи на милость, какая цаца: не тронь его руками! Пьёшь и дна не видишь: напрокудил дальше некуда и свалился, как с корня срезанный! Не троньте его теперь! Иэ-э-эх, уродила же твоя матерь дурака на мою голову!
– Чё-то я не понял. О ком ты говоришь, батя?
– Об тебе, дурень! Не прикидывайся непонятливым сверх того, каков ты есть! Уродился сорняком вредоносным при нормальных родителях! Залил глаза и вообразил себя незнамо кем!
– Да я вчера только немного выпил с друзьями. За встречу.
– Твои друзья в овраге лошадь доедают! Немно-о-ого он выпил! Кто бы говорил! Виноват, так знай про себя, а не отговорки устраивай! Хочешь существовать среди баловства и не знать ничего серьёзного? Не получится! Каждый должен обосновывать свою жизнь, а ты и близко ни об чём подобном не мыслишь, только профукиваешься ни за понюх табаку! Приехал и устроил гульбу с места в карьер со всякими сношательствами! Боком тебе это выйдет! Если думаешь, что я пришёл занимательные беседы тут с тобой собеседовать, то крупно ошибаешься! Завертишься у меня, как сорока на колу! Сегодня же почувствуешь и осознаешь свою меру ответственности, понял? Пойдёшь устраиваться на работу, пора начинать уже накапливать трудовой стаж! Это будет моё тебе последнее положительное слово! Не то – катись на все четыре стороны, байстрюк!
Отец в сердцах удалился, бережно хлопнув дверью.
Чуб несколько раз быстро закрыл и открыл глаза, стараясь проморгать застившую их сонную плеву. Прокашлял сухое горло. И чисто фигурально, без слюны, сплюнул на пол.
Ничто не стало понятным после остывших в его сознании криков родителя. Ощущения были бездонными и смурными, точно он залез в глубокий заброшенный колодец с затхлой водой на дне и не имел возможности выбраться оттуда без посторонней помощи.
С минуту Чуб неподвижно сидел на кровати, опустив на прохладный пол босые ноги и беспамятно уставившись в пространство. Ни единого светлого пятна не шевелилось в его похмельной голове. Которая вдобавок ко всему разболелась – так, будто злое зубило неизвестного происхождения проникло под своды черепной коробки и с безжалостной настойчивостью принялось долбить беззащитный мозг.
«Ладно, не беда, – неуверенно подумалось Чубу. – Батя есть батя, уж такой у него характер. Наверное, через час-другой всё между нами настроится. Или немного позже. Поорёт-поорёт, а потом остудится, не впервой. Видать, я вчера – что-то не того. Круто завернул, видать. Вспомнить бы теперь… Нет, не помню».
Он хотел было снова завалиться спать, чтобы забыть об отце и о головной боли; но тут тихо скрипнула дверь, и в комнату украдчивым шагом вошла мать. Она села на постель рядом с ним. Несколько раз укоризненно поелозила пальцами по воздуху и скорбно прошелестела не по-женски прямолинейными губами:
– Ох, Коленька, зачем ты себя самогонкой этой распроклятой губишь? Совестно за тебя, один бог знает, до чего совестно. Негоже так. Отец, вон, осерчал дальше некуда. Я, говорит, из дома его выгоню, если не образумится. Взволдырился, как водяной пузырь, так ведь и есть за что: вчера ты перехватил через край.
