Стивен Хокинг является, пожалуй, самым знаменитым из ныне живущих учёных (если вы полагаете возможным назвать его состояние жизнью). Его работы о чёрных дырах, его потрясающая теория времени, а также попытки синтеза квантовой физики и теории относительности (пусть неудачные) дают ему право называться новым Эйнштейном. Его появление в эпизоде сериала «Стар Трек», где он сидит за одним столом с величайшими учёными в истории Эйнштейном и Ньютоном, наводит на мысль, что он не слишком скромен в своём причислении к богам Олимпа. Добавляет репутации Хокингу (как он сам признаёт) и его инвалидность, вызванная боковым амиотрофическим склерозом, из-за чего он не может передвигаться без электрической инвалидной коляски или разговаривать без компьютерной программы. Вряд ли его можно винить за любовь к технологиям. В некоторых кругах его самую известную книгу хвалят почти так же, как восхваляют мою.1 Невозможно не восхищаться и не уважать его за то, что он делает, несмотря на все ограничения – да пусть бы даже и не было этих ограничений.
Тем не менее ни научный гений Хокинга, ни вызываемое им сочувствие, не дают ему и не утверждают за ним право устанавливать догматы в вопросах политики, истории, общества, или даже науки и техники как социальных явлений. Но именно этим он занимается в своей речи от 1989 года, переработанной и переизданной в сборнике статей «Чёрные дыры и молодые вселенные» (1993).2 Речь называется «Отношение людей к науке». Хокинг отмечает, что это отношение, как правило, почти ничем не обосновано и зачастую враждебно. Естественно, это его беспокоит. Я бы не осмелился подвергать сомнению любую строго научную мысль, выраженную Хокингом. Но когда он отклоняется от космологии, единственной сферы, в которой он действительно хорошо разбирается, в сферы социальные, его мнение оказывается таким же фиктивным и банальным, как у журналистов. Это, по сути, точно такое же мнение.
Мир сильно изменился за сто лет, замечает Хокинг и изменится ещё больше в следующем столетии:
Но, как показывает история, прошлое не было таким уж чудесным. Оно было не так плохо для привилегированного меньшинства, но даже этому меньшинству приходилось обходиться без современной медицины, и рождение детей было для женщин весьма опасно.3
Совершенно антиисторическое обращение к истории. Единственное, в чём мы можем быть уверены, это что Хокинг имеет в виду цивилизацию, государственное общество, в котором появилось разделение привилегий – через миллион или более лет анархистского равенства. Его незнание донаучной эпохи свободы и его отношение к ней можно вывести из его введения к другой статье, из «подвига рода человеческого, развившегося от примитивных дикарей, каковым он был всего пятнадцать тысяч лет назад, до нынешнего состояния».4Состояние5 – абсолютно уместное здесь слово. Хокинг ничего не знает о реальных обществах в их прошлом или даже (как будет продемонстрировано) «нынешнем состоянии». Создаётся впечатление, что всё происходившее до промышленной революции – для нашего учёного мужа просто смутное пятно неизвестно чего.
А для подавляющего большинства населения жизнь была ужасна, жестока и коротка.6
Когда, скажите? Где, скажите? Факты, пожалуйста! Хокинг говорит о доиндустриальной Англии, о Римской империи, о периоде неолита, или о чём? Он, наверное, не смог бы ответить на эти вопросы. Он просто бездумно повторяет клише, которое в настоящее время является «темой в карикатурном учебнике» (Маршалл Салинс),7 невинно не подозревая, что цель этой фразы – и когда её произнес Томас Гоббс, и каждый раз, когда её повторяют – это продвижение авторитарной политической программы. Если Хокинг имеет в виду примитивные общества охотников-собирателей и садоводов, то для антропологов клише Гоббса это, как говорит Салинс, шутка. Если он имеет в виду поздние государственные общества, то он прав, но в них были заложены основы естественных наук и математики, на спинах рабов и крестьян:
Как бы то ни было, при всём желании невозможно повернуть время вспять. Знания и технику нельзя игнорировать. И нельзя остановить дальнейший прогресс. Даже если изъять все деньги, выделенные правительством на исследования (а нынешнее правительство [правительство Тэтчер] старается это делать), конкуренция всё равно призовёт на помощь преимущества технологий.8
Перво-наперво: знания и технику можно игнорировать, в случае радикального упрощения политического и социального строя. Это всегда происходило после распада комплексных обществ, поскольку на момент распада у них имелись общие знания и техника – сегодня это уже не так. Европа в течение тысячелетия утратила древнюю науку, в действительности недоразвитую. Майя Центральной Америки, которых в XVI веке завоевали испанцы, не знали, как их предки возвели пирамиды и монументальные здания. Если мы перестанем выпускать наши автомобили, то скоро утратим знания автомехаников и мудрость продавцов подержанных машин.
Я бы очень хотел испытать на деле теорию Хокинга о том, что даже лишённые государственного финансирования научные исследования «всё равно призовут на помощь преимущества технологий». Это способствовало бы (полагает он) «конкуренции», наивному эвфемизму для крупных корпораций, которых не интересует, как Хокинга, происхождение Вселенной, потому что невозможно извлечь прибыль из раскрытия происхождения Вселенной, а можно только продавать её по кусочкам.
Отвечаю на наивный ответ наивным вопросом: почему учёные не платят за свои исследования? Большинству из нас обычно приходится платить за то, что мы хотим. Ну, мы увидим (объясняет Хокинг), что наука требует таких огромных сумм, которые просто приходится оплачивать чужими деньгами. Именно поэтому Хокинг так обеспокоен «отношением людей».
Если мы понимаем [вероятно, «мы» не понимаем], что нельзя помешать науке и технике изменить мир, мы можем, по крайней мере, попытаться сделать так, чтобы эти изменения шли в правильном направлении. В демократическом обществе это означает, что народ должен иметь некоторое представление об основных научных понятиях, чтобы использовать информацию для принятия решений, а не делать это прерогативой специалистов.9
Сначала Хокинг говорит нам, что нельзя помешать науке и технике изменить мир. Но затем он обращается, но только в качестве талисмана, к «демократическому обществу». В подлинно демократическом обществе, большинство может помешать науке и технике изменить мир, если оно примет такое решение – не правда ли? А то как можно называть это демократией? Большинство теоретически может отказаться от конкретных научных или технологических достижений, или даже от всех из них. Если оно
