Сталин не мог понять, почему Белинский его никогда не интересовал. Хотя критические статьи он всегда читал с удовольствием. Но вот было какое-то неприятие «Неистового Виссариона». Не оттого ли, что когда-то, еще в школе, они с ребятами играли в замке или у обвалов и кто-то сказал:
– Я бы стал Илларионовичем.
– Почему? – спросил Сосо.
– Это отчество Кутузова.
И тот, кто об этом говорил, вдруг бросил:
– А тебе и менять ничего не надо?
И хотя Сосо не спросил «почему», разъяснил:
– Ты Иосиф! А значит, прекрасный. И Виссарионович – тоже имя знаменитое.
– Ну и кто у нас был Виссарион? – спросил Сосо.
– Белинский.
Вот тогда-то Сосо и решил почитать, что пишет знатный тезка отца. Пошел в библиотеку. Книг Белинского на грузинском не было. Взял – на русском. Попросил соседского мальчишку перевести. Статья называлась «Идея искусства». И так дремуче уводила в какие-то словесные дебри, что уже через полчаса, друзья порешили, что Белинский не для них. Хоть и Виссарион.
И вот прошло столько лет, как Сталин не столько вспомнил все это в сносной последовательности, сколько попробовал испытать себя на прежние ощущения.
И попросил, чтобы ему принесли собрание сочинений знатного критика. Начав знакомство не с первого тома, как-то случайно напал на короткое письмо Белинского Тургеневу. Тот сообщал знаменитому писателю о своем горе. Оказалось, у него умер сын.
Статью же «Идея искусства» нашел в третьем томе, таком толстенном, что за него даже боязно было браться.
Вот уж истинный кирпич.
И он начал читать:
«Искусство есть непосредственное созерцание истины или мышления в образах…».
И Сталин изумился – как красиво и, главное, правильно сказано. Но уже через несколько последующих строк неприятие пересилило. Нет, не его критик был Виссарион Григорьевич Белинский. И отчасти, может быть, оттого, что не поддавался скорочтению.
Как-то, после смерти Ленина, кажется, сам собой возник вопрос – как можно простого человека приохотить к чтению политической классики. Скажем, к тому же Маркса.
И кто-то, не очень внятно, но сказал: что и беллетристы и даже поэты бывают двух типов: доноры и вампиры.
– Ну доноры понятно, – сказал Сталин. – Они отдают свою кровь. А вампиры, выходит…
Он привял голосом, а Бухарин, находящийся при разговоре, сказал:
– А ведь как точно определено! Одного писателя читаешь – дух радуется.
– Ну и кого из таких можно взять на заметку? – спросил Сталин.
– Пастернака! – ответил Бухарин. – И еще Мандельштама.
Сталин поставил почти торчком правую бровь.
– А из прозаиков?
– Ну тут надо подумать, – ответил Николай Иванович.
– Значит, Горький уже не тянет на донора?
Глаза у Сталина заяснели.
Присутствующий при этом разговоре Ворошилов сказал:
– А я люблю Маяковского. Что ни слово – то к делу.
Сталин возжег трубку.
– А что вы скажите о Бунине? – спросил.
– Так он же антисоветчик! – вскричал Ворошилов.
А Сталин вдруг – на память – стал читать:
И ветер, и дождик, и мгла
Над холодной пустыней воды.
Здесь жизнь до весны умерла,
До весны опустели сады.
Я на даче один. Мне темно
За мольбертом, и дует в окно.
Слушатели переглянулись. Из трех – двое. Бухарин и Молотов.
А Ворошилов в такт строчкам притопывал ногой, как это делают доморощенные музыканты.
А Сталин продолжал читать:
Вчера ты была у меня,
Но тебе уж тоскливо со мной.
Под вечер ненастного дня
Ты мне стала казаться женой.
Что ж, прощай! Как-нибудь до весны
Проживу и один – без жены.
В это время в комнату вошла Аллилуева! Взяла с полки какую-то книгу и удалилась. И этого момента было достаточно, чтобы у Сталина поменялся тембр голоса, которым он до этого читал. Тем более что он спросил:
– Не догадываетесь, что это?
И тут же добавил:
– Или плохо учились в школе?
Бухарин сощурился.
А Сталин продолжил:
Сегодня идут без конца
Те же тучи – гряда за грядой.
Твой след под дождем у крыльца
Расплылся, налился водой.
И мне больно глядеть одному
В предвечернюю серую тьму.
Он вздохнул и возжег погасшую было трубку. Но курить не стал.
– И это все? – чудаковато спросил Ворошилов.
– Нет! – ответил Сталин и, переломив в пальцах спичку, закончил читать:
