Небо серело над головами прохожих, ослепляя их и принуждая склонять голову. Тучи роняли редкие капли дождя. Одна из них закатилась мне за шиворот, и я вздрогнула, сильнее запахивая пальто свободного покроя. Прохожие бежали быстро, не оглядываясь. Я бы могла, пожалуй, назвать этот бег суетливым и хаотичным, если бы не был он так четко отработан – словно его долгое время репетировали артисты. Площадь двигалась, как будто ею управлял какой-то невидимый механизм – каждый элемент точно знал свой маршрут и никогда с него не сбивался. И звали этот механизм – время. Люди годами бегали по привычному пути, ни на йоту не меняющемуся день за днём, неделя за неделей, и встречали одних и тех же людей в один и тот же час, которым каждый день нужно было в определенный срок успеть в соседнюю контору или на обед, или на почту…
Я на мгновение подняла глаза и, озаренная светом неба, зажмурилась и отвернулась. Но успела заметить шагающего рядом высокого человека, поднявшего свой воротник и до самых глаз натянувшего шапку. Дождь не усиливался. Но эти мелкие, равномерные капли угнетали сильнее ливня. Какой серый, странный свет… Я взглянула вперед: ещё несколько шагов и – площадь заканчивалась остановкой. Широко зашагав и как-то отстраненно отметив, как устали у меня ноги, я вдруг увидела автобус, поворачивающий из-за поворота. «Мой!» – радостно воскликнула я про себя и бросилась бежать.
У самой остановки перед светофором стоял и торговал газетами старичок. Товар его лежал перекинутый через правую руку, а в левой руке он держал высоко один экземпляр. Но мало кто обращал внимания на этот инородный элемент в давно отработанном механизме. Люди шли и шли, не решаясь нарушить четкий ход площади. Пронизывающий ветер снова огрел всех пешеходов, взметнул юбки, распахнул мое пальто, и я, вдруг остановившись и пронзительно взглянув на газетчика, прижала руки к груди, удерживая рвущуюся на волю ткань. «Как же ему, наверное, холодно!» – подумала я, наклонив голову и рассматривая его.
Старичок прохаживался с каким-то странным прискоком. Потертая, неопределённого цвета куртка болталась на его худых плечах. Нелепая шапка-ушанка притягивала к себе удивленные взгляды. Голые руки были красными от холода. «Холодно…» – вновь прозвучало в голове. И тут блеснула новая мысль: «Помочь!»
Я уже почти приблизилась к старичку, и у меня оставалось несколько секунд, чтобы придумать, что ему сказать. А я себя знаю: если поравняюсь с ним и ещё не буду знать, что сказать, то уже не остановлюсь, побоясь вызвать недоумение людей, и пройду дальше. Вот мы уже и поравнялись… Что же сказать, что?..
…– Почем у вас газеты? – спрашиваю я у газетчика.
– Куда там! Бесплатно! – машет рукой старичок.
– Бесплатно? – переспрашиваю я. «Бесплатно! Ещё легче!» – проносится в голове. – А что это за работа такая – газеты бесплатно раздавать? Сколько их у вас? – продолжаю я.
Старичок милостиво улыбается, довольный тем, что нашелся кто-то, с кем можно поговорить. И я узнаю, что он стоит здесь с двенадцати – то есть, уже четыре часа – и никто его не сменит, пока он не раздаст все газеты. Газеты у него с информацией о грядущих выборах. Я хмыкаю и киваю головой – всем понятное дело. Перед выборами кандидаты суетятся так, что потраченных денег хватило бы на годы благополучной жизни всего города. Итак, газеты – агитационные, расписывающие как хорошо будет жителям города под крылом избираемого N.
– Я к нему пошел, потому что платит больше остальных! – грустно вздыхает дед, поправляя свою шапку. – Сам-то я его не поддерживаю, но вот заплатить обещал… За каждую газету по десять рублей.
– А сколько всего газет?
– Триста! – и он поднимает руку с уныло висящей бумагой. Её уже немного намочил дождь, и только что отпечатанные буквы слегка размылись на титульном листе верхнего экземпляра. – Только вот мало берут… Пятьдесят всего, а сколько стою! Выбросить нельзя. Проверяют! Вон, ходит за мной…
Я оборачиваюсь, вижу милиционера, и снова перевожу взгляд на старика.
– Да и отчёт потом писать. А врать я не привык, – добавляет он.
«Ведь ему же холодно! – взывает к моей совести внутренний голос. – Он устал и уже давно грезит о горячем чае и колючем шерстяном пледе в родном кресле…»
– А давайте я вам помогу! – вдруг улыбаюсь я. Старичок от неожиданности даже не знает, что ответить. Но я полна решимости: ведь у меня нет никаких особенных планов на вечер, а если бы и были, помочь человеку всё равно важнее! Я беру половину газет у деда и начинаю зазывать народ.
Молчавший старец обращал гораздо меньше внимания, чем кричащая бойкая девушка в ярко-оранжевом пальто, разлетающемся во все стороны. Тем более, газеты бесплатные.
Механизм площади ломается. Люди, спешащие по своим делам, немного задерживаются и, внимательно глядя на меня так, словно они только что опомнились и открыли глаза в этом мире, берут из моих рук листы формата А4.
Сколько так проходит времени, я не знаю, но газеты разлетаются быстро, и вскоре у старичка остается только десять экземпляров. Я смотрю на него и решительно забираю все десять.
– Это мне, маме, бабушке, тете и кому-нибудь ещё… Так и запишите в своём отчёте! – произношу я и сворачиваю газеты. «Мы свободны…» – удовлетворенная совесть медленно оседает на дно желудка, словно чаинки на дно кружки, и я радостно гляжу на газетчика. – Мы свободны! – повторяю я вслух. – И можем идти домой! Где вы живете?
– Да! – радостно вторит мне старик. – А живу недалеко совсем… Домой! Чай, варенье – внучки прислали… А потом – укутаться в шаль и за книгу…
Ну, вот я была права. Горячий чай с вареньем – кажется, единственное, о чём можно мечтать в такую погоду. И как же хорошо, что он теперь тоже уйдет с этой холодной площади, где непреклонно падают капли, которые после столь долгого стояния здесь кажутся громкими и гулкими, как шаги Командора. Как хорошо, что он пойдет домой и будет пить чай и смотреть на серое небо из окна своей теплой комнаты!
– Счастливо! – кричу я старичку, который уже семенит через дорогу, вжав голову в плечи, и бегу к подъехавшему автобусу…
…Вид за окошком автобуса двигается, и двери с шипом закрываются. Так живо промелькнувшая перед моими глазами радужная картина тает и размывается, как буквы на газетах замерзшего старика. И снова – только серое небо и медленно падающие капли. Они обрушиваются на площадь уже так давно, что весь асфальт почернел, словно только что прошел сильный ливень. Старичок, приплясывая у светофора, протягивает газету бегущему мимо прохожему, но тот даже не оборачивается.
Я отворачиваюсь от окна. Какое-то горькое чувство поднимается из живота наверх, взбудораживая всё внутри, словно бабочки от волнения, только хуже и тяжелее… Фраза «Ему же холодно!» становится всё тише. Совесть кружит внутри меня, как неприятный осадок накипи в чайнике, который только что потрясли. «Ну, чем я могу помочь?» – приходит знакомая обреченная мысль, призванная вернуть поднявшийся осадок на место. «Чем помочь? Я ничем не могу помочь!» Это помогает, слова растворяют возмущенную совесть, и автобус наконец-то трогается. Я облегченно вздыхаю и поворачиваюсь к окну, но тут же болезненно морщусь. Последний кадр, увиденный мной на остановке – ежащийся от холода старик с кипой газет.
