В настенных часах жили двое – брат и сестра, которые бесконечно болтали друг с другом.
– Тик-так, – громко и четко.
– Тик-так, – дружным эхом.
– Придет время, и все будет хорошо! – решительно заверяла сестра.
– Хорошо? – угрюмо возражал ей брат. – Все мы когда-нибудь умрем…
Их черно-белые настроения постоянно смешивались, создавая монотонно-серую палитру.
Где-то в Объединенном Содружестве, а точнее, в комнате ожидания больницы Красного Креста в Сазерхаме, преобладал именно этот оттенок серого.
Это была унылая комната, абсолютно лишенная индивидуальности. Единственное убогое дополнение интерьера – искусственная орхидея на казенном столе.
– Тик-так, – снова расшумелись в часах брат и сестра, своим диалогом нарушив тишину за несколько секунд до назначенного мне на 10:10 приема.
Я перекинул пиджак через руку и терпеливо прождал еще четыре «тика» и три «така», пока мужской голос не прервал звонкий дуэт близнецов.
– Здравствуйте, мистер Августин, – поприветствовал меня врач. – Пожалуйста, проходите, присаживайтесь. – Он жестом указал на кожаное кресло напротив своего стола. Я сел, положил пиджак на подлокотник.
Доктор выглядел несколько рассеянным. Сдержанная, безликая интонация голоса, растрепанные золотисто-каштановые волосы в сочетании с кофейным пятном на белом хлопчатобумажном. В облике доктора было нечто насмешливое, что подчеркивалось голубоватым бликом на очках от компьютерного экрана. Большие мешки под глазами этот отблеск скрыть не мог. Мне они казались похожими на тяжеленные мешки, что взваливают грузчики на свои спины.
Всего несколько секунд назад он вежливо поздоровался и пригласил меня сесть, но при этом словно не замечал моего присутствия – уставившись в монитор, он громко стучал по клавиатуре. Наконец прекратил. Молча снял очки, чтобы протереть стекла и уставшие глаза, задумчиво посмотрел поверх рабочего стола и медленно перевел взгляд на меня. Желтовато-зеленые глаза доктора стали холодными, будто изумрудный лес их радужной оболочки вдруг затянуло в безлистную и бесплодную зиму. Никогда раньше я так себя не чувствовал от одного пристального взгляда: я ощутил, как волосы у меня встали дыбом.
– Мы только что получили ваши результаты, – произнес он. – Мистер Августин, с сожалением должен вам сообщить, что вы страдаете от неизлечимого генетического заболевания – болезни Хантингтона… – Он говорил медленно, а вердикт прозвучал тихо, но выражение лица доктора красноречиво давало понять, насколько всё плохо.
Что я должен был сказать по поводу известия? Что я подумал в этот момент? Мне всегда было интересно, как люди реагируют в таких ситуациях. Теперь я знал. Хотя мог ли я представить минуту назад, что это произойдет именно со мной. Я предполагал, что в таком случае человека охватывает паника, разум мутится и наступает оцепенение. Но паники не было – только тошнотворное чувство, которое постепенно проникало в мой мозг, пока я сидел там, с расширенными зрачками.
Я принудил себя слушать внимательно – вдруг доктор скажет то, что рассеет охвативший меня ужас, но пробуждения не последовало и холод не покинул комнату. Напротив, доктор говорил, и меня как будто хватали слова-щупальца – они тянулись ко мне прямо из его рта. Я задыхался от обилия исторгаемых медицинских терминов.
– …Симптомы, которые вас беспокоили, являются следствием Хантингтона. Хотя сейчас от этого заболевания нет лекарств, но есть надежда…
Среди булыжников мертвой латыни и медицинских аббревиатур, падавших на меня, слово «надежда» звучало нелепо и странно.
– Не приукрашивайте, доктор. Что со мной будет? – тихо спросил я, и он тут же деловито стал объяснять мой диагноз.
– Со временем такие симптомы, как ваши – недавние перепады настроения и судороги, – будут все ухудшаться. В дальнейшем они станут продолжительнее и интенсивнее, а также возникнут трудности с моторикой. Многие пациенты, как следствие, впадают в депрессию. – Он немного помедлил, потом прокашлялся, как будто произнесенное вызвало у него легкое раздражение горла.
– Но это не все… В конечном итоге болезнь разрушит все двигательные функции, и вы потеряете контроль над такими автономными функциями, как, например, дыхание.
Я ясно представил себе: медленное угасание и полное осознание этого. Губы мои онемели, голосовые связки сомкнулись.
Просто скажи что-нибудь, черт побери!
Но все, что я мог делать, – дрожать.
– Выпишу вам тетрабеназин, он облегчит физические проблемы, с которыми вы сейчас сталкиваетесь, – продолжил доктор, и, прежде чем сделать небольшую паузу, глубоко вдохнул. – … Как я уже сказал, хотя в настоящее время нет конкретного лечения, наблюдаются значительные успехи в области исследования таких генетических расстройств, как ваше. К счастью, есть надежда!
– Так сколько мне осталось? – спросил я, наконец совладав с собой.
– Ваш случай может оказаться редким. В худшем случае у вас будет четыре года, максимум пять лет.
Он сказал – четыре года. Я не заметил, как пролетели последние четыре года.
– Мы можем предложить вам консультации, – продолжил он. – Кроме того, было бы неплохо, если бы вы приходили каждый месяц на обследование… если вы согласны.
Кретин. Как я могу согласиться на жалкие четыре года? Но я кивал, как дурак, будто смирился со сроком истечения моей жизни.
– Может, у вас есть еще вопросы, мистер Августин?
Они у меня были, и много, но я уставился на пол, где из синего коврового покрытия торчали маленькие ворсинки.
Мне хотелось кричать, что все произошедшее в этом кабинете – нелепая, мерзкая ложь, что они, должно быть, ошиблись, – но я молчал. Молча я взял пиджак и поспешно покинул кабинет. Я слышал, как меня зовут, но не обернулся, а ускорил шаги.
Я почти бежал по коридору; мелькали номера кабинетов: 280… 270. Лифт был где-то впереди. 260… 250. Когда же кончится этот чертов коридор? «Неврология» – справа, «патология» – сзади.
Я знал, что должен продолжать бежать! Я не должен останавливаться…
Я не могу остановиться!
Наконец возле кабинета 240 я заметил лестницу. Где же лифт?К черту лифт!
