Было лето.
Лето обычно начиналось ранней весной, когда мы ходили со Светкой на «наше» поле, тонули в ломких сугробах, на которых лежал тонкий, искрящийся, подтаивающий наст.
Его было так здорово обламывать и засовывать в рот, он таял и хрустел, и был вкусным.
Еще очень ярко светило солнце, и с наста капала вода.
А потом земля оголялась и становилась мягкой, кое-где выглядывала прошлогодняя жухлая трава, по цвету сливаясь с коричневой землей. На земле четко отпечатывались следы, и по мере того, как она подсыхала прохладными апрельскими вечерами, эти следы становились все менее заметными.
Тогда появлялась мать-и-мачеха.
Обычно это бывало так: вот идем мы с мамой, я держу ее за руку и верчу головой по сторонам. И вдруг – ах! Вон там, на самом солнцепеке торчит желтая голова! И еще одна, и вон еще! Ах!
– Мама, мама, смотри – одуванчики!
В детстве, наверное, все путали мать-и-мачеху с одуванчиками. Только потом, в третьем классе, я начала их различать, прилежно вырисовывая на уроке природоведения эти желтые головки.
***
Самым волнующим был день, когда можно было снять шапку. Голове тогда становилось так непривычно легко! Конечно, было немного зябко, но переполняла ужасная гордость, что мне уже можно без шапки, а Светку, которая младше меня на год, мама еще укутала по-зимнему. А потом и Светка снимала шапку, и уже совсем маленькие ребятишки во дворе бегали растрепанными, и становилось совсем понятно – скоро настоящее лето!
***
Лето приближалось, когда мы начинали ходить на поля.
«Поля» – это самая окраина города, там, где и город-то уже заканчивался, а проселочная дорога вилась вдоль речки под названием Ошла и уходила куда-то в неизвестные поселки. Слева от дороги текла речка, а справа до самого горизонта расстилались эти самые поля. И с другой стороны речки тоже были поля.
На поля, конечно же, нас одних не пускали, да нам никогда и в голову не приходило пойти туда самим. Во-первых, шагать до первых зарослей ивняка, где можно здорово играть в индейцев, очень далеко и без взрослых ужасно скучно. А во-вторых, самые интересные заросли были где-то за хитрыми поворотами дороги, которая вдруг разветвлялась, а знал эти повороты только мой папа, поэтому, как ни крути, без взрослых не обойтись.
Еще папа смешно пугал маму, когда на своем огромном велосипеде «Урал» с огромной страшной рамой вдруг вкатывался на крутой берег реки и мчался прямо над самым обрывом по очень узкой тропке, а мы все шли по широкой дороге с двумя колеями внизу. И мама кричала ему: «Витя, Витя, куда?», а папа смеялся.
Хорошо еще, что мама не видела, как мы с папой однажды прокатились так вдвоем.
По берегам Ошлы росла крапива. Молодая крапива очень вкусная, когда ее сварят в специальном супе с курицей и сырым яйцом. Этот суп мама варила один раз в году, когда мы впервые после зимы ходили на поля за крапивой. Возвращались уже вечером, но на кухне было не темно, а так, весенние сумерки, и мама варила весенний суп, обдавая крапиву кипятком. И запах крапивы висел в майских сумерках.
***
Потом начинала цвести липа.
Тогда мы шли стирать палас.
Из земли выходила огромная труба, из нее хлестала желтая вода, с ревом и мутными брызгами во все стороны. Вода наполняла каменный накопитель, он был длинный и узкий, но мне казался очень большим.
Туда спускался палас, и мылился, и плавал в этом накопителе под этой ревущей водой.
А рядом росли липы. Их было несколько, но одна особенно красивая. Вся-вся в душистых цветах. Папа поднимал меня на руки, я тянулась за ними и срывала несколько цветочков.
Потом дома я прятала цветочки, и аромат их путался у меня в волосах еще какое-то время.
Пока его не вытесняли другие ароматы.
**
«Наша» аллея становилась совсем зеленой и тенистой. У нас со Светкой было «наше» поле и «наша» аллея. На поле, в самом его центре, росла одна-единственная дикая яблоня. То, что это именно яблоня, мы узнали совершенно случайно. Я однажды на нее залезла и в самой гуще листвы вдруг увидела маленькое зеленое яблоко. Тут же сорвала его и с победным криком скатилась вниз, ободрав коленки и локти. Мы радовались этому яблоку, словно килограмму «Маски»! Оказалось оно ужасно кислым, но мы мужественно искусали его, а огрызок закопали под яблоней, полагая, что у той может родиться дочка из этого огрызка. Что на самом деле из него выросло, неизвестно, потому что через пару-тройку лет яблоню срубили, а «наше» поле закатали в асфальт, поставили скамейки, и оно превратилось в чинный сквер, где выгуливали собак.
Но тогда мы разговаривали с нашей яблоней, как с живой, и она отвечала нам.
***
А «наша» аллея тянулась далеко-далеко, до самого стадиона «Дружба». Туда мы одни ни разу не доходили. Доходили с родителями на Новый год, когда ходили к Кудаковым. В конце аллеи был какой-то памятник на белом постаменте, но это была уже не наша аллея, а что-то чужое, и памятник чужой, не наш.
***
А в «нашей» аллее у нас со Светкой был друг. Его звали Старичок-боровичок. Это был старый куст можжевельника, ростом не выше пятилетних девочек. Мы с ним разговаривали и доверяли свои секреты. А однажды даже принесли ему в подарок старые батарейки, которые я вытащила у папы из разного хлама на балконе. Рядом со Старичком-боровичком росла высокая липа с прямым темным стволом. Это было Дерево Счастья. И если Старичок-боровичок был другом, с которым можно запросто поболтать, то Дерево Счастья было неким божеством. Разговаривать с ним полагалось осторожно, очень-очень тихо, шепотом и зажмурившись. Мы обычно просили у Дерева Счастья всяких милостей себе. Верили, что оно исполнит желания.
У входа в аллею росла тонкая сирень. Звали ее просто – Зелень. Она странно свешивалась аркой, образуя будто настоящий вход в «нашу» аллею.
Мы входили туда, здоровались с Зеленью, бежали к Старичку-боровичку, смутившись, кивали Дереву Счастья, и присев на корточки, веточками шевелили муравейник или, взявшись за руки, шли вглубь аллеи, распевая какие-нибудь песенки.
***
Было лето.
Однажды мы с мамой шли по двору. У второго подъезда нам встретился дяденька с большой собакой. Собака была почти с меня ростом.
А я раньше собак совсем не замечала, словно не видела. Поэтому и не поняла, надо ли такую большую бояться. Может, надо? Но бояться собаки не хотелось, тем более она смотрела на меня с любопытством, и глаза у нее были такие, что сразу становилось понятно – собаку с такими глазами могут бояться только дураки!
И я посмотрела на дяденьку в смешной панамке и, осмелев, спросила:
– А можно я его поглажу?
– Погладь. Он не укусит.
«Да знаю я, что не укусит. И спросила-то разрешения только потому, что так положено».
И я погладила Большого Пса.
