Я сижу на скамейке, равнодушно провожая глазами, бегущие по земле листья. Ветер гонит их кучками, подбрасывает вверх, швыряет о мои ноги, и уносит вдаль. Осень моё самое ненавистное время года. На то есть три причины. В хмуром и дождливом сентябре мой день рождения, который я никогда не праздную, в октябре впервые переступила порог детского дома, а ноябрь отнял у меня единственного близкого человека — деда.
Дедушку Гошу я очень любила, в детстве он забирал меня к себе в охотничий домик, и всё лето напролёт я жила, как в сказке. Мы ловили рыбу в быстрой речке, окружённой покатыми берегами, ставили силки на зайцев, а потом варили вкусную похлёбку из свеженины, а ещё деда научил меня главному — не сдаваться.
Какая бы, беда не подстерегала за поворотом, будь всегда на шаг впереди. Этому девизу я следую ежедневно…
— Анжелика, опять ты тут прячешься! Тебя обыскались!
Каркающий вопль директрисы рушит немое уныние сада, я нехотя поворачиваю к ней голову, убираю за ухо волосы. Холодно, меня бьёт озноб, кутаюсь плотнее в старую курточку, прячу ладони между коленок. Марья Семёновна семенит ко мне по расчищенной дворником тропинке, придерживая на плечах дорогое пальто. Небось, ей-то неведомо, каково это — мёрзнуть до костей, голодать, давясь слюнями от умопомрачительных запахов жратвы, долетающих с кухни, а ночами глотать слёзы, тоскуя по тому миру, который остался за тяжёлыми створками ворот.
Эта курица живёт со своей семьёй, выставляет напоказ наш детдом, вечно притаскивает сюда репортёров и всяких мудаков из благотворительных фондов, а потом слащаво поёт, мол, смотрите, какой у нас дружный коллектив, какие ребята ухоженные да сытые, как им здесь славно. Ага, как же… Это всё сплошь показуха, а когда наступает затишье после отъезда гостей, начинается ад.
Из столовой исчезают сладости и вообще всё, чем набивают шкафы, с постелей сдирают новенькое бельё, и снова выдают застиранное, светящееся насквозь от потёртостей, и красивые шмотки, конечно, отбирают тоже. Не пойму, неужели кто-то реально верит россказням по телику, которыми пичкает наша чудесная Марья Семёновна?
Наверное, нет, но ведь у таких, как эта стерва, везде подмазано. Менты к нам отродясь не заезжают, никаких проверок, всё шито-крыто. Недаром же муженёк у этой сучки пашет в отделе по делам несовершеннолетних. В общем, всё схвачено…
— У меня законный выходной. — напоминаю Марьюшке, чтобы не начала орать. — имею право гулять. Сегодня Ирка на кухне дежурит, а убирает в комнате Нинка.
— Я в курсе, кто и чем занят. — пыхтит эта корова, шумно отдуваясь. — значит, так, пулей умывайся, приведи себя в божий вид. Надень что-нибудь приличное, и ко мне в кабинет. Вещи собери, чтоб потом не бегать, как заполошная.
Я быстро поднимаю голову, ловлю её взгляд. Что это ещё за новости, уж не маманя ли объявилась? У меня же вроде как выпуск, пнут из детдома, восемнадцать мне сегодня стукнуло. На душе скребёт тревога. Ради кого выряжаться? Не к добру, блин.
— Чё уставилась? — подбоченивается Марья, уперев в мясистый бок пухлую ручонку-колбаску. — ты меня слышала? Иди, собирай манатки, приедут за тобой.
— Кто приедет? — встаю, зачем-то сметаю ладошкой пыль с лавки.
— Кто-кто, конь в пальто! — огрызается она, явно не желая вдаваться в подробности. — давай, делай, что велено! Хоть напоследок не сворачивай всем кровь, Горелова! Мало мне вас, бесхозных, полжизни с вами, отщепенцами, убила, нервы свои попортила!
— Так шли б работать куда-нибудь в другое место. — иду следом за ней, пиная носком кроссовки жухлые листья берёзы. — бухгалтером, например. Чего ради в этом гадюшнике торчите? А. ну да, тут ведь можно срываться на нас, шпынять, гнобить, издеваться. Лицо истинное не прятать. Угадала? Жаль, Гестапо в наши дни не пашет, Вам бы туда вакансию без блата выписали.
Она замирает, и я вовремя торможу, едва не налетев на её мощную спину. Марья медленно оборачивается, я аж чувствую, как от неё жаром несёт. Была б возможность, сожгла б меня дотла, как дракониха бедного смельчака из сказки. Я молча смотрю под ноги, ничуть не жалея о сказанном. Прошли те страшные времена, когда за неосторожное слово могли запереть в подвале, где шуршат крысы, а холод такой зверский, что сопли замерзают.
Морда у директрисы сейчас похожа на перезрелый помидор, на обвислых щеках багровые пятна, а рот беззвучно открывается в букву «о». Комичное зрелище, только мне почему-то не до смеха. Обойдя застывшую посреди двора Марьюшку, которая до сих пор переваривает услышанное, я взбегаю на крыльцо, и проношусь по коридору, прямиком к своей комнате.
Нинка недовольно машет веником, сгребая сор в совок, при виде меня она вытягивает шею, глядя мне за спину, и, метнувшись к двери, тихо запирает её.
— Уже знаешь? — шепчет, округлив раскосые глаза.
Нинуля классная девчонка, на два года младше, подвижная, весёлая. Подружись мы крепко, правда, не сразу, было несколько стычек поначалу, я же тоже с буйным характером. Сейчас вот мы с ней лучшие подруги, и я твёрдо решила, что буду навещать её, пока она торчит в этом гадюшнике. Гостинцы привезу, шоколадки, тёплые носки и варежки — зима на носу.
— О чём знаю? — иду к своей кровати, сбрасываю на пол подушку, и спихиваю в рюкзак дневник, цветные ручки, книги.
Нинка вспрыгивает на подоконник, и, болтая длинными ногами, огорошивает:
— Марьюшка чё, не сказала? Поня-ятно, сюрпризец тебе приготовила, карга старая. Ли-и-ик, он приехал за тобой.
У меня тоскливо сжимается в груди, по телу бежит противная слабость. Мозг моментально работает в верном направлении, выдавая имя того, кто поджидает меня в кабинете Марьи, но сердце, трепыхнувшись, словно птичка в силках, отказывается верить.
Ладно, спокойно. Без паники. Дышать глубже.
— К-кто приехал? — вот чёртов голос, всё же дрогнул!
— Полянский. Твой несостоявшийся опекун.
***
— Чё помалкиваешь? Спроси о чём-нить, что ли…
— Если спрошу, зачем Вам всё это надо, всё равно не скажете правду.
Он усмехается. Зачем? Пожалуй, правда ей не понравится...
— Считай, что мне просто надо замалить грехи. Говорят, благотворительность входит в список покаяния. Короче, не ищи подвоха, нервы крепче будут.
Девчонка враждебно дёргает плечом, не отрывая взгляда от окна, рисует что-то пальцем на стекле, временами на него дуя, и Дмитрий невольно пытается рассмотреть рисунок. За рулём он чувствует себя уверенно, не хуже рыбы в пресной воде, шутка ли, с десяти лет умеет водить. Сначала был мопед, подаренный соседом дядей Вовой, потом собранная из разных запчастей старенькая «жигули», на которой они с пацанами до одури гоняли по округе. А к шестнадцати годкам всё тот же дядя Вова щедро подогнал Димке новенький «фольксваген».
