Евгений Москвин - Опрокинутый город

Крылышкуя золотописьмом тончайших жил

Велимир Хлебников

Вся комната обита проолифленной деревянной рейкой, длинной и узкой. Ее цвет… эти золотистые оттенки, которые обретает дерево, когда его освещает вечереющее солнце…

…я сразу вспоминаю детство, лет пятнадцать назад. Я ложился спать в послеполуденные часы и всегда, поворачиваясь к стене, изучал эти светлые, коричневые разводы на дереве, изучал длинные разводы-волны, невольно, неразрывно, а в них – другие волны, потоньше, плавно заворачиваются в мелкие узелки и побольше, и странные, замысловатые рисунки, и темно-коричневые срезы сучков…

Это изъяны дерева? Иногда окружности маленького среза от сучка будто даже обуглены…

Но они так подходят, дополняют все разводы и рисунки, дополняют… великое разнообразие узловатых фигур и линий, подобных друг другу, и плывешь, плывешь по ним зрением – плыть, плыть, безотчетно, по реям, бескрайние отражения золота.

Это – чудесный мир подобий.

Наверное, я уже погрузился в сон? Нет, я только лежу на кровати, в этой старой комнате. Закат отражается на шторе большим прямоугольником, во всю ширь окна. Четким, правильным, замершим.

Я один, мать пока не вернулась с улицы – скоро вернется…

…я только лежу, повернулся к стене, изучаю бесконечные реи, естественные разводы на дереве, странные, путешествую взглядом по волнам, узлам, путешествую, переходящим линиям, длинным.

Боже, на самом деле, эти натуральные рисунки дерева такие сложные – их так сложно описать. Вот наслаиваются стеки, как воск, как мантии-ткани одна на другой. А в центре – «плямба сургуча». Вот почти что ромб, похож на покатую скорлупку, под ним – сучок, как индейская маска, только чуть деформированная. Или это медальон?.. Потерялся в лепестках тюльпана. И в центре о дного – человек в плаще. Клонится к медальону, который больше него. И этот момент навсегда остановился.

На другой рее – блестящие чешуйки-латы, и дерево неровно. Раньше я боялся даже докоснуться до них – посадить себе заусеницу.

А вот круги друг в друге, как дорожки велотрека, только очень маленького…

Кажется, я изведал весь этот мир деревянных ячеек, когда был ребенком; я знаю все его закоулки, витиеватости, знаю… но забываю каждый рисунок, чуть только отворачиваюсь. Когда я был ребенком… да и сейчас – я невольно строил ассоциации, всегда подгоняя под них то, что вижу. Круги в этом мире слегка неправильные… почти что велотрек, почти что медальон.

И именно поэтому все такое закатное и счастливое.

…И ведь я, в то же время, хорошо знаю три рисунка. Вот они, справа, перед самым лицом, когда смотрю с подушки. Еж с дуплом в боку, профиль китайского мудреца со шлемом, переходящим в длинные одеяния, и голова Франца Шуберта. Помню, в десять лет я увидел портрет Шуберта, а потом этот «рисунок» на рее… разве так уж похож? Волнистая «шевелюра» гораздо меньших размеров, сплюснутая, а ее низ торчит из-за затылка совсем маленьким краешком. Одна половинка пенсне на носу меньше другой, а губы – такой забавный меленький кораблик. Разве это Франц Шуберт? Но каждый раз, когда я смотрю… я всегда невольно думаю о Шуберте, и тут уж ничего не сделаешь. Как у меня раньше возникала эта аналогия.

Три рисунка друг под другом, по реям вагонки сверху вниз. И помню, как мой двоюродный брат говорил, говорил: в этом порядке – еж, китайский мудрец, Шуберт – тебе и приснятся. Будешь засыпать и погрузишься, постепенно, погрузишься в глубины, в глубины от верхней реи к нижней. Еж с дуплом в боку и вниз, вниз, к мудрецу и будешь купаться в его одеяниях-шлеме, купаться. Потом плавно, плавно, еще ниже – и там уже ждет Франц Шуберт.

(Именно такой, как на рее? Но каким я буду представлять его во сне – настоящим?)

Да, так говорил Игорь, мой брат, а я его спрашиваю – но почему? А он отвечает: «потому что вагонка с коричневыми, золотыми разводами похожа на схему глубин сна в учебнике по биологии. Помнишь, Леш? Линованные желтые полосы – в моем учебнике, я тебе показывал».

И я вспомнил, да: действительно ведь похоже, правда. Я как-то зашел к Игорю домой и увидел у него этот учебник… как сознание погружается в отдых, в странствия, погружается, внизу страницы была схема – линованные полосы-уровни, горизонтальные, как реи вагонки, от верхней вниз, вниз спускались пологие оранжевые волны, плавные, как разводы на вагонке, плавные, набиравшие коричневый цвет на самой глубине, в самом нижнем уровне… Это самый глубокий сон – в два, в три часа ночи – там мне и должен присниться Франц Шуберт…

Эти стены комнаты – мир из всех оттенков коричневого и золотого.

Мы лежали на кроватях, переговаривались с братом, засыпая…

…теперь-то он редко приезжает сюда на дачу…

Я сейчас лежу и вспомнил наш давнишний разговор, его выдумку… Прошло уже много лет. Отчетливо вспомнил…

Только что я ему ответил тогда? Может, я уже спал?

– Леш, ты чего делаешь? Спишь? – окликает меня мать…

– Нет, – отвечаю я.

Я лежу затылком к двери и изучаю вагонку… теперь поворачиваюсь назад и вижу, что мать пришла с огорода. Я и не слышал, как она входила в дом.

– Ужинать будем? – спрашивает.

– Давай.

А после ужина, часа через полтора, мы снова в комнате, легли на кровати – она как раз на ту, где когда-то спал Игорь. Уже смеркается, мать будет спать, а я просто прилег, передохнуть – потом еще отправлюсь гулять.

Уже смеркается – и окно потухло…

Занавесь померкла синевой – кажется, темнота притронулась совсем чуть, но в комнате уже мало что видно. А на ячейках вагонки нет никакого золота, только белесо-голубые отсветы, похожие на органные трубки… молчаливые. И цикадный стрекот, но от него только усиливается ощущение тиши.

Меркнущий вечер в поселке. Мы лежим в старой комнате. И вспоминаем, как она была построена, эти реи. А сказочные разводы – они тоже растворились во мраке. Только еще проглядывается еж с дуплом в боку – и больше ничего невидно вообще. И так странно, ведь стенка прямо передо мной.

Но я знаю – остальные рисунки здесь. Никуда не исчезли – их только невидно.

Впрочем, наш с матерью разговор вполне обыденный, и она как всегда жалеет. О прошлом, о наших родственниках. Она часто вспоминает и жалеет, когда мы приезжаем сюда летом, на дачу.

Эту комнату обил вагонкой дядя Вадик – отец Игоря.

– И главное, что все он это сделал не для нас. А чтобы показать своей жене – кого она потеряла.

– Они как раз и разводились тогда, да?

– Нет, по-моему, они развелись года за два до этого. Или даже три… А вообще, не знаю, – мать говорит как бы отмахиваясь.

– По-моему, все-таки не три. Но я сам чё-то…