ДЕРЕВЕНСКИЙ ДОН КИХОТ
Осколок первый
1976
Петухи тоже были рады пробуждению солнца. Они орали так упоённо, что воробьи стайками слетали с окрестных тополей, возмущённо чирикая.
Деревня, нехотя, но привычно, просыпалась, помня, что лето зиму кормит, и как посеешь, так и пожнёшь. Суеверные старухи, крестясь, ковыляли в сторону церкви, тихо перешёптываясь о «наближающемся конце света», предсказанном святым старцем Никодимом из Афона в следующем 2000-ом году. Женщины помоложе выгоняли на выпас коров или спешили по своим невпроворотным делам, которых всё равно было не переделать.
Возле одного из живописных домов (живописность ему придавала искусная резьба оконных наличников и буйно разросшийся цветник), сидели рядком на лавочке две старухи. Они так давно и долго знали друг друга, что разговаривать им, в сущности, было не о чем. Гораздо приятнее было молчать, прислушиваться к мычанию стада, щебету птиц и тихому шагу времени, похожему на пересыпающийся песок в солнечных часах.
Одна была худая, даже высохшая, неразговорчивая, с всегда поджатыми губами и недоверчивым взглядом. Вторая – весёлая, маленькая, круглая как колобок, болтушка и сплетница. Своей дружбой они парадоксально подтверждали популярную теорию о совместимости несовместимостей или, проще говоря, о сходстве противоположностей. Так неразрывно дружить дано только очень разным людям, хотя сами старухи, наверное, о том и не догадывались.
– О-о-х… как болит проклятущее… – маленькая виновато потёрла ладонью колено, – Всю ночь крутило. И так сна уж нет никакого, так ещё и на тебе бабка, радуйся! А слышь, чё скажу тебе, Михална, – она неожиданно оживилась от пришедшей ей на ум мысли, – Гришка то, Воронцов, опеть вчера орал как самашедший!
– Чего?
Только очень проницательный человек смог бы разобрать интерес в безразличном вопросе Высокой.
– Чего, чего… приревновал Галку снова. Вроде с грузчиком засыть якшается, Славкой.
– Брехня! – высокая негодующе мотнула головой и презрительно сощурилась.
– А я чё говорю! Я чё говорю! Какая любовь, если семеро по лавкам! Да и Славка энтот алкаш. Разве нормальная баба на такого глянет? Галке, чё, в магазине заняться што ли нечем? Продавщица – не уборщица! – высокая согласно закивала в ответ, – Не глянет! А только Гришка ёйный – от этой ревности как ихний бык Никанор стал! На каждый куст рога наставляет… Мужики – они чё…, как дети. Чё в голову втемяшит, от того и бесится. А я вот, Михална, думаю…
Звук ружейного выстрела, как удачно вбитый с одного удара в доску гвоздь, заставил их подпрыгнуть на месте и оцепенеть. Там, в той стороне, откуда он прогремел, волной накатило истошный женский крик, залитый, как асфальтом, гневным мужским матом. Затем грохнуло опять.
– Чё это, бабонька? – Отмерла маленькая, – Никак со стороны магазина, а?
– Пойдём!
Высокая, сильно налегая на палку, с почти невероятной для её возраста скоростью, заковыляла в сторону сельпо. Толстенькая коротышка, затрусила следом, слезливо причитая:
– Куда пойдём? Куда? А може там террористы какие? А мы на наглую смерть торопимся?
Но Михална её не слушала. Она шла и шла. И только её палка, протыкая землю, оставляла за собой круглые ямочки, напоминающие следы гигантского муравья.
Сравнение с муравьиными следами было более чем уместно, так как небольшой пятачок возле магазина и был в данный момент настоящим людским муравейником. Озабоченно и боязливо галдя, никак не менее половины села (преимущественно женщины), сновали на почтительном расстоянии от зарешёченных окон и обитой цинком массивной двери деревенского магазина. Внутри что-то происходило, гремело, источало опасность. Наиболее любопытные выдумывали всякие небылицы, клятвенно заверяя, что они «всё слышали своими ушами».
Высокая с Маленькой пришли как раз вовремя. Ситуация почти прояснилась, и уже точно, отбросив ненужную шелуху домыслов, передавалась от жителя к жителю. Самая большая группка толпилась вокруг высокого остролицего старика с мохнатыми бровями и неприятным шрамом, разделившим правую щеку почти надвое.
– Семёныч, чё случилось? – робко тронула его за рукав Маленькая, – Война что ли? Или чё?
– Ага,… война, – шрам побагровел от прилившей к нему крови, – местного значения.
– Ой, баб Вера! – выплеснуло из толпы круглощёкую молодку с испуганно любопытным взглядом, – Сосед наш, похоже, с последних катушек слетел! Запёрся в магазине с Галкой и кричит, что всех гадов, кто на сто метров приблизится, расстреливать будет! Участковый в район уж звонил. Какое-то построение ждут!
– Подкрепление, дура! – хмыкнул какой-то мужик, презрительно сплюнув, – Построение… вот уж эти бабы!
– Не удержал, значит. Выпустил… – неожиданно чётко произнесла Высокая.
– Кого выпустил, Михална? – подружка-колобок почти с испугом перекрестилась.
– Беса, – так же чётко припечатала Высокая. И, как аккомпанемент страшному слову, со стороны сельпо опять грянул выстрел.
Всех шарахнуло назад. Резко заплакали дети и заголосили бабы. Забибикал подкативший «уазик» с милицейскими полосами на дверцах. Неуклюже развернувшись, он фыркнул, лязгнул железом, выдавив из своего нутра двух лейтенантов, старшего и младшего, к которым немедленно подбежал тутошний участковый Серёжа Одинцов, бывший прапорщик ПВО, а теперь представитель местной власти.
– Докладывай Одинцов! – нетерпеливо и с досадой скомандовал «старлей», – Перебулгачили весь район. Не было печали, называется!
Обстановка такая, товарищ старший лейтенант… – обстоятельно подошёл к делу участковый, но приехавшее начальство снова досадливо махнуло рукой:
– Давай без официоза, быстрее будет!
– В общем так, Пётр Семёнович, – по простому начал Одинцов, но снова сбился на казённый язык, – местный егерь или лесник, Григорий Воронцов, приревновав свою жену, продавца сельского магазина Галину Воронцову к грузчику данного магазина Вячеславу Прохорову, убил последнего, а жену и жительницу нашего же села Елизавету Скольникову и её одиннадцатилетнюю дочь Наташу взял в заложники. Мною установлено…
