Началось с правой ноги. Дрожь, даже мелкая вибрация. Она растекалась в пах, в живот, поднималась в грудь и, наконец, достигла головы. Там, от этой тряски что-то вспучилось и дрогнуло подводным глубинным взрывом, выплескивая на поверхность головы какую-то смесь брызг и черного дыма…
И я взлетел. Оторвался от поверхности пола медленно, словно огромный вертолет, покачиваясь с носа на корму, нехотя и вопреки всем законам физики, стал подниматься вверх. И вот уже я на уровне стола, потом шкафа и вот под потолком и все видно в странной полутьме не менее странной комнаты: и распластанное на кафельном полу голое изувеченное тело, и какие-то коробки, шланг с водой и букет засохших цветов…
Потом вдруг лицо – бледное женское лицо: темные волосы – каре и полутемные очки. Оно смотрело на меня сверху вниз и хохотало. Стало нестерпимо страшно. До одури, до идиотизма страшно. Я понял, что на полу именно я. Моя грудная клетка и живот были взрезаны пилой патологоанатома, наподобие крышечки, и наспех сшиты грубым шпагатом. И вновь эта женщина – хохочет и тычет пальцем мне в грудь…
Мысли никак не желали собираться в ряды, и их нестерпимое броуновское движение разрывало череп диким ужасом происходящего. И еще какая-то черная боль в груди, большая и каменная. И ощущение удушья, словно лицо провалилось меж огромных бабьих титек десятого размера и безумный страх, что сейчас эта бабища сожмет их руками и удавит меня насмерть.
Я, слабо ворочавшимся языком, закричал, что-то типа: «Ведьма, б-б-блядь!» и проснулся.
Тяжко проснулся, не понимая ничего из того, где нахожусь, и почему-то ощущая жуткий детский стыд. Сродни тому, что испытываешь в младенчестве, просыпаясь, не понимая при этом описался ты или еще нет.
Было стыдно оттого, что я закричал… Не знаю почему, но было стыдно. И перед кем собственно?
До меня, наконец, стало доходить, что я в спящем ночном вагоне. И этого крика, вероятно, никто не слышал. Или не было никакого крика, ведь кричал не я, а то, что от меня уходило.
Темно и тихо. Слышалось лишь сопение соседок напротив. А слабый свет от далекого фонаря давал размытое представление о пространстве и времени. Поезд «Санкт-Петербург-Иваново» стоял на какой-то пустынной станции или разъезде. Откуда-то сверху неожиданно возникали странные радиоголоса диспетчеров пути. Они были совершенно бессмысленны и ухали с небес, словно указания господа бога для только что, попытавшейся сбежать, человеческой души.
Я понял, что возвратился на землю…
Попытался пошевелиться и застонал. Затекшая шея и рука отозвались тупыми искрами боли. Повернулся и, схватившись левой рукой за скобу в переборке, перевернулся на спину. Стало чуть легче. Вздохнул и попытался улыбнуться, но не смог. Губы словно схватило железными пассатижами и, почувствовав это, я стал лихорадочно тереть влажное от пота лицо и шею. Первое что смог произнести немым ртом были, слова: «Господи, помилуй!»
Поезд вдруг качнуло, заскрипели колеса и вагон медленно поехал по рельсам.
Прошло минут пять, и до меня вдруг дошло, что поезд едет в обратную сторону. Впрочем, так бывает. Перецепят паровоз на какой нибудь узловой и все катятся наоборот, совершенно не замечая этого.
Если б не этот сон, я бы тоже ничего не заметил. А сейчас мне казалось, что я еду обратно в неласковый Питер, а поезд везет меня по заколдованному кольцу и никогда уже мне не отыскать дороги домой.
Нестерпимо хотелось курить, но для этого надо было спуститься в темноте с верхней полки, найти тапки и лязгнуть дверями. Было лень и еще не хотелось, нарушать идиллию спящего вагона. А впрочем, хрен с ними! На то и купе, чтоб прощать соседям неудобства. Он-то бабам простил, что они до двенадцати трепались, потягивая сухое винцо из литровой коробки. Правда, надо отдать должное, трепались вполголоса…
Вот так всегда. Лежишь. Нестерпимо больше лежать, устал ворочаться на жесткой полке. Думаешь хорошо бы пройтись до тамбура, выкурить сигаретку. Э-э, блин! Да ничего хорошего. Тамбур воняет табачным дымом так, что курить вовсе не обязательно. Холодно и неуютно. Ты лихорадочно выкуриваешь эту сигарету и хочешь идти обратно. Но и обратно тебе не хочется – верхняя полка, духота и бессонница. А идти-то и некуда. И ты опять достаешь сигарету и опять куришь. Неохотно, чтоб накуриться впрок. Понимая ведь, что ни наесться, ни поспать, ни накуриться впрок невозможно. Осознав это, бросаешь царский бычок в железную банку, привешенную к решеткам окна и идешь в свободный ночной туалет, где нехотя ( впрок!) писаешь и умываешься теплой и вонючей поездной водой. Тоже впрок. Или не впрок? А просто потому, что делать тебе совершенно нечего, как, впрочем, и совершенно некуда идти.
Я ненавижу поезда всей душой. Но самолеты я ненавижу еще больше, да и не было в моем Ярославле аэропорта. Так что ездить приходилось именно по железке. Машина гораздо лучше, но десять часов за рулем, это все-таки тяжело кому угодно. После такого марафона надо долго отдыхать, а на это времени не было. Приехал – поработал – уехал… . И чем меньше проведешь в Питере времени – тем лучше. Вот такая жизнь.
За окном была темень, и лишь изредка вдалеке мелькал фонарь какой-нибудь деревушки или коровника. Лес, лес и лес… Сколько же его в России. Тысячу километров едешь и все лес. Тащись хоть до Владика – будет одно и то же – лес. Теперь понятно, почему деревянные дома, телеги и дровяные печи. Русский народ – народ деревянный. Почему Папа Карло родился в Италии – не ясно. Буратино это же наш человек!
Пройдя по накрытому дерюжной попонкой ковру коридора ( чисто российское изобретение – положить ковер и накрыть его дерюгой, чтоб не затоптали), я нашел свое купе и взгромоздился на полку. Там, лежа в полной темноте и слушая стук колес, вновь вспомнился мой недавний кошмар, и я попытался найти ему объяснение. Но не нашел и, уткнувшись носом в измученную тысячью голов подушку, тревожно задремал, чтобы через час услышать грохот двери и недовольный голос проводницы: «Кто в Ярославль? Через полчаса туалеты закрываются».
Ему всегда было как-то неловко от этих слов. Все-таки в дороге должна быть хоть какая-то романтика. А здесь – туалеты… Словно туалеты важнее людей? А впрочем, в хозяйстве железных дорог туалеты действительно нужнее. Людей много, туалетов мало. Как говорится: «Кто больше матери-истории ценен?»
Под эти крамольные для МПС мысли, в пять –восемнадцать утра, я и сошел на четвертый путь станции «Ярославль-Главный» и пешком пошел домой по сонным улицам, уже чуть тронутым зарей нового дня.
Новый день раскрывался навстречу одинокому человеку, словно розовый цветок после дождя – влажный, прохладный, чуть пахнущий чем-то волнующим и одинокий. Последнее, пожалуй, было самым приятным. На зазеленевших майских улицах никого не было. Утро субботы – откуда взяться народу?
