В Казанском соборе было людно. Пахло ладаном, горячим воском и свежеокрашенной тканью. Внутреннее убранство сильно отличалось от обычного. В центре собора под огромным пурпурным балдахином, который венчала поддерживаемая двумя ярко-белыми ангелами императорская корона, на ступенчатом катафалке располагался крытый синим бархатом большой закрытый гроб.
По бокам катафалка стояли стражи – латники в средневековых доспехах, – по одну сторону в черных, по другую в белых, по три с каждой стороны. Латниками были одеты шесть капитанов гвардии. Ниже них на следующем уступе располагались шесть камер-юнкеров и шесть камер-пажей. Еще ниже – двенадцать пажей и двенадцать подпрапорщиков. Все в траурных сутанах.
Тяжелые черно-лиловые портьеры закрывали окна. Балдахин, катафалк и гроб были освещены ровным светом. Все остальное пространство оказывалось затемнено, освященное только паникадилами, стоящими полукругом. Был день тринадцатого марта тысяча восемьсот двадцать шестого года – день похорон почившего в бозе императора Александра Павловича.
Для участия в похоронной процессии собирались выборные лица всех сословий Российской империи – депутации от губерний всея Великия и Малыя и Белыя, Царства Польского и княжества Финляндского, дипломатический корпус и венценосные особы союзных государств. Огромная масса народа всех степеней и званий. Депутации от крестьян, от купечества, от дворян, от мещан-разночинцев. Но отличить принца Оранского или великого князя Михаила Павловича от купца первой гильдии Антонова – депутата от купечества Рязанской губернии или крестьянина Мишки Вельяминова из села Николина Гора было крайне затруднительно, так как на всех участников церемониала были накинуты специально пошитые к этому случаю одинаковые траурные епанчи, покрой которых не отличался разнообразием и одинаково плохо сидел на всех присутствующих. Выделялись нарядами только церемониальные лица и духовенство.
Вновь входящие подходили к паникадилам, воспаляли свечи и отходили в темноту притворов, за колонны в левый и правый нефы, направляемые герольдами, занимая указанное им место. Яркими пятнами сверкали вышитые золотом орлы на черных супервестах1 и белые перчатки герольдов. В полутьме собора казалось, что вокруг орлов парят в воздухе ладони и это сами орлы указывают направление. Центр собора оставался при этом свободным. Откуда-то из алтарной части раздавался звук оркестра, играющего траурные гимны и марши и создающего соответствующую случаю атмосферу. Это одновременно позволяло публике переговариваться между собой, не нарушая торжественности момента, в ожидании начала церемонии.
В правом нефе рядом с могилой Кутузова между колоннами у самой стены стояли два монаха. По черным рясам и камилавкам с наметками в них можно было узнать иноков священнического звания. Их практически не было видно на фоне траурных портьер, так что стоящие рядом у бронзовой решетки под картиной «Чудо от Казанской иконы Божией Матери в Москве» купцы первой гильдии рязанец Антонов и москвич Ананиев, переговариваясь между собой, не догадывались, что их могут слышать. Купцы были знакомы между собой давно, имели сношения по коммерции и были кумовьями. Поэтому и оказались здесь вдвоем, укрывшись от пестрой публики высшего света.
– А ведь сказывают, гроб-то пуст, – начал Антонов, делая особенное ударение на последнем слове и подчеркивая его многозначительность. – А государь, говорят, живехонек, в отставку подался и живет теперь себе помещиком где-то в Малороссии. Так-то, кто же его отпустит? Вот весь этот комедиасьен и устроили.
– У нас говорят тож, – отвечал степенный Ананиев, – токма гроб не пустой вовсе, а положен там фельдъегерь погибший, на государя похожий. Вот давеча мне приказчик мой сказывал. Он при свите государя в Таганроге при обер-шенке2 поставщиком состоял. – Ананиев запнулся на минуту, пережидая особенно громкий и торжественный аккорд траурного марша, и продолжил: – Так около того времени, когда о кончине государя объявлено было, вышел случай один. Приказчик мой тому случаю самоличный свидетель оказался. Сидел он как-то в кабаке, что в Поперечном переулке близ Елизаветинской, знаешь, наверное. Среди всей компании был один фельдъегерь фамилией Масков. Так вот Масков этот раньше других на квартиру засобирался, ибо наутро ему ехать с пакетом в Питербурх. И во хмелю-то был не сильно. Но только вышел, закричали на улице «Ой, убили», «караул», «квартального», «дохтура». Приказчик мой с компанией на улицу выбежал, а Масков-то замертво на углу Елизаветинской развалился. Экипаж из Поперечного на Елизаветинскую выворачивал, да и задел хмельного человека…
– Да оно дело-то частое, – прервал рассказ приятеля Антонов. – Вот у нас тож случай был, – принялся было он излагать свою историю, но осекся и рассказывать не стал, дослушать приятеля оказалось интереснее и выгоднее, ибо сам он за собой знал, что рассказчиком был неважнецким, а потому спросил: – Ну да бог с ним, чем там дело-то кончилось?
Ананиев, сбитый с мысли, несколько помедлив, продолжил:
– Ну так вот, лежит этот Масков замертво, народ вокруг собрался. И тут монахи из Афоно-Ильинского подворья, что на Елизаветинской рядом совсем с тем местом, и с ними нехристь татарин. Вот странная кумпания, тьфу на них, Господи, – Ананиев перекрестился, поправил сползающую набок епанчу и заговорил снова: – Татарин этот вроде как лекарем был. Он Маскова энтого за шею потрогал и говорит: «Живой еще». Монахи подхватили сердешного и на подворье и уволокли, квартального не дождавшись. Народ потихоньку разошелся… Только вот Маскова того с той поры никто не видывал, помер, говорят, и дело с концом. А надо сказать, фельдъегерь тот на государя покойного зело похож был. Вот и смекай, не этот ли самый Масков во гробе обретается?
– Ой-ой, грех-то какой, – запричитал Антонов.
Один из стоящих за купцами монахов, чернобородый, с большими симметричными проседями в висках и темным взглядом из-под черных бровей, наклонился к уху другого, имеющего бороду светлого волоса, смотрящего на происходящее удивленными круглыми светло-серыми глазами, и прошептал:
– Ну вот, Саша, шила в мешке не утаишь. Что замечательно, все от первого до последнего слова чистая выдумка и при этом почти правда – так редко, но бывает. Удивительно, как молва людская все переиначивает. Впрочем, не беспокойся, такие байки всегда бродят в народе, не могут они ничего знать доподлинно. Но вот ведь незадача какая, ведь почти так все и было. А про татарина совсем мистика какая-то. Откуда им знать-то?
