Я пишу стихи свои
И упиваюсь.
Становится мальчику легче и только потом
Я напиваюсь. Я упиваюсь.
Минус эмоций – качество рифм.
Я достану до звезд, потрогаю солнце, но
Потом ставлю точку и
Все окончено – очередь из
Творений в стол.
Очередной поэт для одного стиха рожден,
Но помер и тот, и этот, и тот позапрошлый.
Писать дурак ведь каждый сможет.
Просто сложи два слова в два —
И вот, четверостишие.
Лучшие из нас застрелены, отравлены, повесились. Или повешены.
Живые же остались и лишь дрочат на смерть.
В стремлении стать лучше, они забывают,
Что не обязательно лучшим было подыхать,
Не обязательно лучшим нужно писать.
Но пишут же, и от тоски, от счастья.
Кто пожестче, кто послаще. Приторно.
Ванильно.
Блевать охота.
Настоящее рождается только в крови и боли,
Только с криком и в муках.
От мыши до Человека.
От стихотворения до Поэта!
Я памятник воздвиг себе нерукотворный…
К нему не зарастет народная тропа,
Вознесся выше он главою непокорной
Александрийского столпа.
Я памятник воздвиг себе нерукотворный,
Лег под ним, как тень в зенитном солнце,
Как листья октября упал я
Под ним, прямо в яму.
Я памятник воздвиг себе нерукотворный,
И лег под ним,
Под хладный камень,
Морфея руки исцеловав,
Губы в кровь кусая,
Облизал его костяшки,
Его гноящиеся язвы.
Все потому что в моем раю нет зрячих,
Все ослеплены сияньем камени.
Все осуждены притяжением паперти.
Все встали вдруг, как из стали.
Как спаянные, как спящие, как странные,
Как… растаяли.
В моем раю нет зрячих и
Не видят больше бога своего,
Что нежится под тенью камня,
Что больш не тронет моего
Сознания.
В моем раю нет зрячих,
Ведь я, став зодчим рая,
Исбелил все стены светом
Истинного знания – знания лжи, коварства
И его величества – незнания.
В моем раю нет зрячих,
Ведь они не знали тьмы и я,
Как серафим, оберегал их всех,
От черной правды ада.
В моем раю нет зрячих,
Ибо все, кто умер там – и так мертвы,
А мертвым ведь не нужен глаз.
А каждый, что из двух гноится в черепе,
Сияет светочем квазара,
Ведь как я сказал уже,
В моем раю нет зрячих,
Все белым бело и таким же
Померло от света выжженных рассказов.
В моем раю нет зрячих,
Никто не видел бога сотню лет.
Но по легенде, он то раб, то зодчий,
То тащит белый камень,
То строит новый белый замок,
То подметает пыль,
То узор наносит на ворота.
Он городовой, что зажигает свет в тревогу,
Он смотритель райского маяка,
И тот, и второй, он все и всё,
И всё – едино.
Он ли я, я ли он?
Кто-то из нас точно разжег костры тревог и маяков,
Да так, что белый град стенами ослепил
И было слышно лишь капель от слез детей,
