Сегодня, Рахметов, обязательно, должен был придти, на уборку аудитории, в школе. Его попросила, об этом классный руководитель.
Когда он вышел на улицу, там текли ручьи. Наверно была весна. Чистая вода заливала окна цокольного этажа, в его доме, но в подвальной конторе горел свет и, там, ходили люди. Когда он оказался на Типографской, воздух там был прозрачен, словно в октябре. Здесь, он понял, что не помнит, как зовут, его классную, и решил вернуться домой, чтобы спросить у матери.
– Мама будет недовольна. – Подумал Рахметов и проснулся.
Не совсем, проснулся. Просто в голове загорелся свет, и стало ясно, что это был сон. Школу он, ведь, давно закончил.
Приоткрыв глаза, Рахметов понял, что свет не, у него, в голове, а льется из окошка, слева, от того места, где он лежит. Лежать было жестко. По всем ощущениям он лежал на голых досках. Было очень странно, что он вырубился прямо на полу, не добравшись до дивана. К тому, же пол был, какой то странный. Не ламинат, а дощатый, с непонятным, высоко поднятым плинтусом, на котором покоилась голова Рахметова.
Нужно было оценить окружающую обстановку.
Для начала, он решился приоткрыть один глаз. Приоткрыв один, он приоткрыл и второй, а потом широко распахнул оба.
– Всё, приехали. – Сказал он вслух, и его голова отозвалась на звук собственного голоса тяжелым гулом.
Большую часть помещения, в котором он находился, занимал широкий дощатый лежак казенного образца, протянувшийся от стены с железной дверью, до стены с, высоко поднятым, зарешеченным оконным проемом.
– Приплыли. – Подумал, про себя, Рахметов, не решаясь больше говорить вслух.
Напротив нар, к стене сиротливо прилепился умывальник, а рядом с ним, на высоком постаменте гордо возвышался унитаз, судя по его виду, многое повидавший на своем веку.
Наличие, в помещении санузла, говорило, что это не ГОМ.
– Главное, что это – не СИЗО. – Успокоил он самого себя. – Там кровати, а тут нары. Это – содержатель! Ура! Впрочем, какое, здесь – «ура». Опять – чертовы, сутки…
На работе, бригадир, только, крутил головой, когда Рахметов принес, третью справку:
– Не пойму, я тебя, Сергей! Мы, тут, все – не ангелы. Но мы – люди женатые. Нам, сам бог велел, время от времени, на принудительных работах, расшатанные, семейной жизнью, нервы успокаивать. Но, как ты, залетать, умудряешься? Объясни?! У меня, в голове, не укладывается! Парень, ты – малопьющий. Больше – по бабам! Скажи, как?!
– Стечение обстоятельств. – Уклонился, тогда, Рахметов.
Что произошло, сейчас, он не мог объяснить, даже самому, себе.
Напрасно, ломая, гудящую, голову, Рахметов, стал расхаживать, по камере.
Когда за дверью в коридоре, раздался гул голосов, кашель и шарканье ног, он, уже, почти, смирился с ситуацией, но все равно, не мог взять в толк, за что его упаковали.
В замке, заскрежетал ключ. Дверь с грозным скрежетом приоткрылась и, в «хату», с веселым гомоном, протиснулась череда, давно не бритых, нетвердо стоящих на ногах, мужчин.
– Шевелитесь! – Подгонял их, поигрывая ключами, невидимый конвоир, в коридоре.
Когда дверь закрылась, один из вошедших, прищурив глаз, вгляделся в Рахметова и радостно заорал:
– Рахмет!
– Тихо, там! – Незлобно прикрикнул конвоир за дверью и, судя по звону ключей, отправился восвояси.
– Мужики, это – Рахмет! Светский парень! Мы с ним не один срок мотали! – Снизив тон, тряс руку, Рахметову, бойкий мужичонка, в заскорузлом, от фруктового сока, джинсовом костюме.
Мужичонку, Рахметов знал. При рождении, того нарекли Валерой, а по жизни величали Румыном, за цыганскую чернявость и неунывающий характер.
– Что опять, на тусовке, замели? – Спросил Румын, подмигивая.
Рахметова прошибло, потом. В голове, на миг, наступило небольшое просветление:
– Точно, он ведь был на тусовке! Там и влип. Но во, что – неясно.
Румын, тем временем, знакомил Рахметова, с присутствующими, тыкая, в них, пальцем, и называя имена.
Рахметов рассеянно кивал и, занятый своими мыслями, из присутствующих запомнил только двоих – Пашку и Валерьяныча. Пашку, потому что он помнил его, еще по предыдущему залету, а Валерьяныча, потому, что его, единственного, Валера представил, по отчеству, видимо из уважения к его сединам.
Он, даже, помнил Пашкину фамилию – Морозов. Точно, Морозов! В предыдущем залете, когда Рахметова определили вторично, этот Морозов в голове которого, еще не выветрились хмельные пары, надоел всем, рассказывая, как он засветил милиционеру и тот, кубарем, катился, по прихожей.
Бахвалился он до той поры, пока кто-то не сказал, что они, все сидят по семейным обстоятельствам, а его, Морозова, видимо поместили сюда случайно, потому что он – птица высокого полета и, судя по всему, срок будет мотать немалый.
Все стали дружно поддакивать, говорившему, и высказывать собственные соображения, по поводу дальнейшей Пашкиной судьбы.
– Не печалься парень! – Говорили ему. – Не все еще потеряно. Раз ты по первому разу, то может до суда и не закроют.
– Так суд ведь завтра. – Озадачено, крутил головой Морозов.
– Так, это нам суд и сутки, а тебе будут выбирать меру пресечения, а сам суд, когда еще будет…
– Когда твоя дура жена утром к начальнику прибегала, я сам слышал, как он говорил ей, что тебя три наряда скручивали. Так, ведь!
– Так! – Кивал головой Морозов.
– Ну, вот видишь! Тебе прямая дорога на «химию». Лет на пять.
– А, еще начальник говорил, что ты давно под подозрением. У тебя ведь папаша тунеядец…
– Я от отца отказался!
– От родного отца отказался! Вот это я понимаю! Герой! Одно слово – герой! Не каждый, такое, сможет. Это тебе, на суде зачтется.
– Раз, от отца отказался, то по первой ходке, пять не дадут. Три, от силы.
– Это по какой статье пойдет. Если за сопротивление, то три годочка, а если припишут нападение, то все семь, как минимум….
Доведенный, всеми этими разговорами, до одури, Морозов всю ночь не спал, размышляя о своей дальнейшей судьбе. Мало того, что он мешал спать, тусуясь, на маленьком пятачке, между парашей и дверью, так он, еще и выкурил единственную пачку сигарет, оставив товарищей по несчастью, без курева.
К утру, он совершенно сдал, и спящих разбудило, уже не шарканье ног, а тонкое заунывное поскуливание. Здоровенный могучий парень горько плакал, скорчившись в уголке, у края нар, горюя о своей загубленной жизни.
Теперь Морозов выглядел солидно и уверенно. Видимо, после того случая, он уже стал опытным сидельцем. Протягивая, Рахметову, руку, он надулся, как озабоченный голубь и высокомерно сказал:
– Здорово! У тебя, какой субботник? У меня – пятый. Тебе сколько дали? Мне пятнадцать.