– Тащите его в яму, мужики, – выкрикнул усатый городовой, – Добегался, Ванька, говорили тебе, не лазай к дочке коменданта, аж нет, упертый баран. Теперь запорют тебя до смерти, дурака.
– Да не запорют, дядь Вась, не боись, не положено. Да и Верка сама знаете…
– Всем не положено, а кому-то и положено, – пропыхтел Василий, поднимая тяжелую дубовую решетку, посеревшую от времени,– Давайте его вниз! У нас скоро смена, пусть у Богдана теперь голова о нем болит.
«Суд объявили на удивление быстро, через два дня. Люди обычно месяцами в яме гниют, а тут такая расторопность и судья ненароком оказался в нашем поселении – Сорокино городище, что в ста тридцати километрах на восток, от столицы Светлого града. Да и плевать! Обидно только, что так глупо попался, год к Верке ходил, а тут… Знал бы ее батя, какая дочь бл…дь прожженная…», – думал Иван сын кузнеца, сидя на сырой холодной земле. Сквозь решетку вниз струйками стекала вода, и если шел дождь, то дно ямы превращалось в грязную лужу.
Кормили заключенных скудно, да и незачем, все равно конец незавидный, иногда и от голода подохнуть не худший исход. Кроме меня, в яме сидел местный пьянчуга – Семен, что был конюхом коменданта. Нажрался, скотина, да в белой горячке забил жену до смерти. Он все на бесов валит, но судье-то все равно, повесят теперь. С ним даже такому, прелюбодею и развратнику, говорить противно, вот и сидим по углам второй день, смотрим друг на друга волком.
Утром, еще в сумерках, двое стражников откинули решетку и опустили вниз лестницу. «Выходите, лиходеи!» – прикрикнул старший.
– Борис, давай в цепи их, да побыстрее, достопочтенный судья уже ждет.
– Делаю, – нехотя, с ленцой произнес второй городовой, застегивая тяжелые, чугунные кандалы на руках и ногах заключенных.
До «центрального дома», как называли построенное еще в незапамятные времена, трехэтажное здание, где размещались городские власти, нотариусы, а заодно и канцелярия судьи, было пять минут неспешным шагом. В сопровождении четырех конвоиров, подгоняющих пинками, задержанных провели мимо площади, на которой плотники заканчивали сбивать эшафот. Вокруг уже топталась толпа зевак, жаждущих зрелищ. Судя по виду отдельных индивидов, собрались они еще с вечера, и отмечать сегодняшнюю казнь начали уже тогда.
– Пьяницу первого! – скомандовал судебный секретарь, вышедшей в коридор встречать нашу процессию.
– Да, господин, – ответил сонный конвоир и отстегнул оковы конюха.
В зале он провел минут десять, отрывки приговора Иван слышал через дверь. Если коротко, судья выслушал коменданта и, приговорив Семена к виселице, объявил перерыв на чай. Бледного, еле волочащего ноги Семена, вывели из зала. Тот самый сонный городовой сноровисто снял сапоги с несчастного и затолкал их под деревянную лавку. Ивана передернула мелкой неприятной дрожью. «Это за убийство, понятное дело, смерть, тут не поспоришь, за походы по девкам лишь высекут», – успокаивал себя парень.
Он сидел на лавке в ожидании своей участи, как толпа на улице загомонила, послышался свист и выкрики с оскорблениями и проклятьями в адрес конюха. В тот момент к горлу подступил комок, вроде и другого человека на смерть ведут, да и заслужил он, но все равно кровь в жилах стыла.
Через несколько минут все было кончено, под аплодисменты зрителей палач выбил табурет из-под ног Семена. Разгоряченные люди, не желая расходиться, начали требовать продолжения представления. Угомонил их один из городовых, приложив самого буйного из зрителей прикладом ружья, только после этого свист и гомон стихли.
Ивана провели в комнату и усадили на скамью. Когда после перерыва в зал вошел достопочтенный судья Евстафий Петрович в сопровождении коменданта Азарьева, конвоир дернул парня за шиворот, да так, что швы на рубахе затрещали. Судья поднялся по ступенькам, сел за стол и пристально уставился на подсудимого уже заблестевшими от чая глазами.
– Так это же Ванька – егерь! – Удивлено воскликнул он, и вопросительно посмотрел на Азарьева.
– Он, Евстафий Петрович. Собака, дочку мою соблазнил, растлил и опорочил, – добавил печальные нотки в голосе комендант.
– Да будет тебе, Геннадий, у нас тут суд, закон, справедливость, а ты сразу… собака.
– Евстафий Петрович…
– Обожди, обожди, – вальяжно подняв ладонь, произнес судья, – Дело по преступлениям Ивана сына кузница Игоря от 3 мая 134 года в Сорокином городище объявляю открытым. Иван, ты признаешь свою вину?
– Не признаю, Евстафий Петрович.
– Каков наглец, как по девкам бегать, так он…, – судья сделал паузу, задумавшись о чем-то своем, – Так, кто там свидетель?
В зале наступила тишина, комендант склонился над судьей и начал что-то шептать ему. Евстафий Петрович периодически кивал, хмурил брови, а после, отодвинув в сторону Азарьева, вынес вердикт, – Именем Северного Союза признаю обвиняемого виновным! Учитывая отрицательную характеристику от городской администрации, приговариваю тебя, Ивана сына кузница Игоря к десяти годам на галерах, чтобы искупал ты вину свою трудом на благо нашего славного государства.
Огласив приговор, судья схватил под руку ухмыляющегося Азарьева и увлек его за собой в соседнюю комнату. «Пошли чай пить, не иначе», – подумал Иван. Развить мысль ему не дали городовые, подхватившие под руки. Они ловко нацепили кандалы и под расстроенные взгляды жителей, ожидавших вторую казнь, отволокли парня назад в заточение.
Три дня в одиночестве на дне холодной, сырой ямы на гнилом хлебе и воде, тянулись бесконечно долго. И когда, наконец, решетку отворили, Иван буквально взбежал вверх по лестнице, и это несмотря на упадок сил.
Его заковали, всунули в руки завернутую в лоскут холщевой тряпки буханку и половинку головки сыра, усадили в телегу, не забыв, естественно, забрать сапоги. Помимо возницы, заключенного сопровождал городовой Егор – молодой рыжий парень. Он поначалу побаивался Ивана, а на второй день, осмелев, начал расспрашивать. Больше всего его интересовали подробности «преступления». Он все никак не унимался, раз за разом переспрашивая: «Ну как там Верка, а?», – потом начинал канючить, требуя подробностей. Приходилось рассказывать раз за разом одно и то же, а конвоир сидел с блаженным видом и раскрытым ртом, разве что слюну не пускал. И так пять дней, с короткими перерывами на постой и смену лошадей. И, конечно, когда проезжали деревню Озерцы, ближайшее к Сорокиному городищу «гиблое» место, все молчали. Возница, древний дед Федор, постоянно крестился и шептал себе под нос молитву. Тогда как, на других отрезках пути он постоянно отрывался от поводьев, оборачивался и начинал крыть двух «извращенцев» благим матом.
