Алеющие всполохи расцвечивали верхушки лесных деревьев. Редкие лучи умирающего Солнца пробирались всё глубже, прыгали по шершавым стволам, ласкали тонкие станы душистых трав. Погладив пушистый листик одного из растений, женская рука, отмеченная массивным золотым кольцом с видным яхонтом, дотянулась до стебелька и резко сорвала его.
– Гляди ж ты, Ванда, – обратилась владелица перстня к самой себе, – плакун-трава в такой-то чаще, да цветёт так, как не в любом поле увидишь!
Дербенник лишился своих макушек, и сорванная ботва вмиг отправилась в корзинку.
«Плакуна нашла, иван-да-марьи насобирала, осота нарезала, да траву-улику отыскала. Коль встреча не сложится, иль богатырь угрюм и неуклюж будет, так хоть клад такой до дома донесу. На Буян-острове-то, глядишь, такого разнотравья за всё лето не насобираешь! Надо только дотемна успеть, а то впотьмах дороги обратной не разберу» – шептала Ванда про себя, пробираясь по заросшей тропинке в темнеющую глубину леса. Знакомый запах заставил её остановиться. Вслед за духом гари, среди трав и папоротников поползли облака дыма. Через десяток шагов взору её открылся источник запаха: на тесной поляне посреди деревьев гуляли языки пламени.
– Ах ты ж!.. – Только и проронила Ванда и бросилась топтать горящие поленья.
– Ты что мой костёр тушишь?
Ойкнув от испуга, женщина резко развернулась. Среди зелени благородных дубов она обнаружила грузную мужскую фигуру. Сомнений быть не могло: голос принадлежал именно ему, неряшливо одетому властелину нечёсаной бороды и немытых волос, напоминающих промокший стог сена. Она отряхнула подол платья, сложила одну руку в другую и твёрдо проговорила:
– Думала, пожар в чаще. Предупредить хотела, чтобы не расползся по всему лесу. Вот сгорит он – где мне тогда травы да грибы собирать?
Мужик кивнул на корзинку и спросил:
– А ты сюда за травой какой особенной пришла?
Листики в лукошке мягко накрыла рука с турмалиновым перстнем. Его хозяйка чуть поджала плечи, горделиво изогнула шею и фыркнула:
– Не твоё лешье дело.
Он опустил озорной взгляд и весело присвистнул. После медленно вернул глаза обратно и упёрся ими в надменные зеницы собеседницы. Они молча изучали друг друга, и за время недолгого безмолвия в их лицах произошла заметная перемена, будто им обоим сообщили пренеприятную новость.
– Нет-нет-нет – выдавили они из себя одновременно, закачали головами и отвернулись в разные стороны.
Подумав с минуту, мужик грубо бросил через спину:
– Ты куда шла, туда и иди!
– А я, может, и пришла. – Послышалось ему в ответ.
– Да я вижу. Объявление, может, размыло дождём? Там не «ягиня» было написано, и не «кикимора» какая.
Она резко выдохнула через нос, и, раздумывая над достойным ответом на явное оскорбление, погладила корсет своего нарядного платья, одетое очевидно по случаю – не грибы собирать.
– А ты своё отражение давно видел, старый хрыч? «Добрый молодец в самом расцвете сил» теперь так выглядит?
Выпада в свою сторону он будто вовсе не услышал. Мужик прочесал пеньку своей бороды пятернёй и неожиданно изъял из волосяных зарослей пожухлый листик. Всё его внимание заняла находка.
– Ого! Осиновый? Аль рябиновый? Где же я осинник-то проходил?
Ни до колкого слова, ни до жаркого взгляда травницы мужику будто не было никакого дела. Он увлечённо принялся прикладывать найденный лист к обступившим его деревьям. Не в силах наблюдать за этим ребячеством, Ванда тяжело вздохнула и изрекла:
– Ладно. Я пойду тогда. Мешать не стану. Дальше травы собирать лучше буду.
Не успела женщина сделать и дюжины шагов, как до неё донеслось:
– Перелёт-трава не интересует?
Её лицом будто управляла недовольная ухмылка. Она же, эта гримаса, заставила Ванду остановиться и громко проговорить:
– Да где же ты, пустая твоя голова, перелёт-траву-то ви… – речь её оборвалась, челюсть, впрочем, схлопнуться не успела, а будто наоборот – отвисла, а взгляд застыл на переливающемся семицветом растении, о каком только в древних книгах и писали. Не сразу найдя слова, Ванда сглотнула слюну и проговорила:
– А почём он мне нужен, твой перелёт-то? – Дрожь в голосе обнажала её волнение. А глаза никак не могли насмотреться на диковинный цветок.
– Ну раз редкость такая не требуется, то ступай своей дорогой, сударыня.
Ванда застыла истуканом. Он помахал рукой перед цветком, дождался, пока травница посмотрит ему в глаза, и нежно проговорил:
– Ты, вроде, мешать не хотела.
Встряхнув головой, словно оправившись от заклинания, Ванда решительно подошла к костру, поставила корзинку у ног и прошипела:
– А я всё-таки помешаю ещё немного. Зря я что ли на свидание одевалась, битых три часа готовилась.
– Ладно, – улыбнулся он. После победоносно уселся на мшистый пень, опёрся могучей спиной о ствол орешника и сказал:
– Ужин мне тогда сготовь, красавица. А я подремлю пока. Коли вкусной трапеза будет – так и быть, перелёт твой.
Он пнул ногой котелок, тот перекатился прямо к кромке костра. Мужик кивнул на него головой, мол, пользуйся, а сам в ту же минуту наступил лаптем на диковинное растение.
Ванда вскрикнула, что галка, и чуть было не бросилась к погибающему чудо-цветку, но её остановил смешок собеседника. Тот поднял ногу, показав ей, что перелёту никакой беды не принёс, и изрёк:
– Я за ним пригляжу, не треволнуйся, красавица.
Битый час Ванда таскалась меж угрюмых дубов, пополняя своё лукошко всякими дарами леса. Мысли о скором обладании сказочным перелётом вскружили ей голову. Травнице во что бы то ни стало хотелось приблизить это мгновение. Но что делать? Напоить его сон-травой? Да где ж её сыщешь в таком дремучем лесу да на закате лета? Да и что его усыплять, вон он – спит уже, можно палкой просто по затылку врезать, лапоть приподнять, цветок сорвать, да удрать, пока не стемнело. Она было подобрала подходящий сук – и крепкий вроде, и не очень тяжёлый, чтоб донести до поля битвы без одышки, посмотрела на мужичка и вдруг вспомнила, как он назвал её красавицей. Ложь то была, конечно, страшная ложь. На неё давно никто не оглядывался. Никто с добрым словом в беседу не лез, ни один говорливый крестьянин на базаре. А уж сколько она не знала ласки… Как схоронила муженька своего, вдовой стала, в путь последний к Чернобогу на ладье отправила, так и не знала близости человеческой. А тут – он. Ванда снова всмотрелась в его опалённое солнечным жаром лицо. С виду – простак простаком, а ведь глаза-то умные. И ехидничает, значит не дурак никакой. И как хитро заставил в лесу остаться. В её взгляде вспыхнули огоньки восхищения.
