Мара объявила «Сталинград», видя пять ведущих козырей без туза, третьего короля в трефах и червонного туза с фоской, а прикуп не в тычку – две бесполезные бубны – восьмёрка и десятка, которые при игре вчетвером полагались бы «в морду» сдающему, а так, после некоторой паузы – из тактических соображений – сброшенные втёмную.
– Похоже матушка, ты без лапы, – это сидевший напротив Сева, сообразивший, что Мара пошла на вынужденный «раз» и недовольна прикупом, ещё бы, вместо того чтобы смешать его со своими картами, тщательно перетасовать, и лишь после избавиться, она подержала бубнушки на краю «веера» и, немного поводя пальцами, скинула. Сева маскировался бутылкой пива, из которой помаленьку отхлёбывал, но за игрой следил.
– Может быть, может быть, – Мара поняла ошибку, но вида подавать нельзя, хорошо, что первый ход не у Севы. Ей очень хотелось курить, но она ждала.
– Пожалуй, выйду в черву, – неуверенно произнёс третий игрок, выкладывая девятку.
– Ну, наконец-то, полковник, – Сева улыбнулся.
– Отстань от Витюши, – Мара забрала тузом (Сева – по масти), вышла с козырного короля и жадно закурила.
Вик признательно посмотрел на Мару и не обратил внимания (потому как пиво благоприятствует рассеянности), что Сева понёс бубну. Забрав тузом, Вик не спешил. Забавно, но иногда дружеские прозвища попадают в цель, на этой сдаче Вик действительно как тот полковник – «…что пасовал при трёх тузах», в распасах брал от пяти, но почему-то предпочёл лотерею инициативе.
Игра ускорилась, когда, не ища лучшего продолжения, Вик положил козыря, а на следующем ходу снялся и с последней пики, отобранной Марой; в обоих случаях Сева кидал бубну. Он чувствовал, что один вист за ним, на чём-то малозначительном, но есть, а вот хода нет, и всё участие сводилось к демонстрации Вику правильного хода. Сева разобрался, что нельзя открываться в трефу: «Видимо, там второй или третий король», – поскольку у него самого – червонный марьяж с восьмёркой, отданной под туза Мары, именно этот марьяж и не позволил Севе ломануться на мизер. Справедливости ради заметим – мизер не ловился.
Мара задумалась, обычно она играла резво, но в этот раз не торопилась, и ей повезло. За стеной, в соседней комнате, полоснуло звоном множества осколков – стекла и мата – задвигались стулья, кто-то заблеял козлом, а через секунду что-то, скорее всего, шкаф, грохнулось со всей дури об пол. Там пили по-взрослому.
– Жорик опять не оригинален, – Мара никак не решалась, выбирая между червой и козырем, оттого и тянула время.
– А значит «Stargazer» врубят, – вздохнул Вик. – Кондиция, похоже, та.
– Мля-я, – протянул Сева. – Достался сосед по блоку, вся общага пьёт, но этот…
– Наверно, туалет заблюют… или ванну, – Вику понравилось вздыхать.
Среди них находился четвёртый, он не играл, он пил пиво и курил, так вот, этот четвёртый вышел из комнаты, оставив открытой дверь свою, и, постучав (излишний выпендрёж), пнул ногой дверь соседскую:
– Прекратите шум или я буду жаловаться в деканат по работе с иностранными студентами, – лихо заученной скороговоркой, на выдохе и без пауз.
– Ганс, не переживай, всё нормуль, – Жора говорил не агрессивно. – Ну, собрались ребята, выпили…
Ганс вернулся в комнату, закрыл дверь и, немного помедлив, констатировал:
– Ну там и насрано, но они собираются расходиться.
Ганс – иностранец, а их в финансовой академии (для лёгкости пусть она останется институтом) водилось предостаточно (на любой вкус и цвет), поэтому существовал специальный деканат. Русским Ганс владел отменно, а национальность носил монгольскую, собственно, и звали его не Гансом, а Ганзориком, Ганс – это так, для внутреннего пользования. При внешней круглолицей безразличности Ганс был чрезвычайно занят, он, сквозь табачный дым, наблюдал за Марой. Ему, сидящему слева от неё (на краешке койки, чтобы дотянуться до пепельницы), всё больше доставались полуулыбки и полуогорчения (вид в профиль) – это изводило, хотелось обратить на себя внимание, добиться поворота головы и видеть красивое притягивающее лицо полностью. А больше того, хотелось оказаться рядом, якобы интересуясь игрой, что в порядке вещей, и разочек-другой прикоснуться к её руке, или плечу, или (совсем фантастично) щеке – совершенно случайно, совершенно невинно, но множество барьеров, порождённых воспитанием и принятым образом жизни, не позволяют и никогда не позволят этого сделать.
