00
Моё первое имя – Якоб Гроот, и я – турист. Правда, мой тур растянулся на целую жизнь. Да и не на одну, пожалуй.
Я хочу рассказать вам свою историю, и, хотя кому-то она может показаться невероятной, не стоит спешить с оценкой. Я не знаю кто и когда будет читать мою рукопись, но уверяю вас – все события, которые я положу на папирус, происходили на самом деле – даю руку на отсечение.
И пускай вас не смущают странные названия, слова, персонажи, или непривычная для вас обстановка – не торопитесь делать какие-либо выводы. Возможно, время, о котором я рассказываю, ещё не пришло. А оно обязательно придёт, поверьте, ибо я знаю об этом как никто другой.
Я не писатель – я лишь скромный рассказчик истории своей необычной жизни.
Возможно, мой рассказ превратится в повесть, или даже в пухлый роман, – в любом случае, если обстоятельства моего нынешнего положения позволят мне закончить свой опус и сохранить его для людей, я буду считать это величайшей удачей.
01
Молодой человек двадцати двух лет, высокий и тощий как пилум, сутулый, немногословный, замкнутый в себе красавец в круглых очках и с оспинами на щеках, которые остались на память о доброй юности, – это я. Точнее, таким я был в то время – сейчас я, конечно, выгляжу иначе.
Если кто-либо из старых знакомцев Якоба Гроота встретил бы меня теперь, то не узнал бы ни при каких условиях.
Но, к счастью, никто из них меня не встретит, потому что Якоб Гроот умрёт молодым.
А когда-то я с отличием закончил местный университет и работал в библиотеке своего родного города.
Я любил читать книги.
Да-да, я читал их, когда был на работе в своей библиотеке; когда обедал и завтракал; когда было свободное время и когда его не было; в сортире, как вы понимаете, я тоже читал. Не читал я лишь когда спал. Но спал ли я вообще? Честно сказать, я не помню. Ведь читать мне хотелось больше, чем спать! Такое тоже бывает, можете мне поверить.
По-своему, я был счастливым человеком – У меня не было задорных друзей, с которыми хочется скоротать вечерок бурными возлияниями и танцами до утра, у меня не было подружки, которую я мог бы пригласить домой, чтобы поговорить о поэзии, но у меня были мои книги и медная труба, на которой я играл время от времени, чтобы отдохнуть от чтения и позлить своего отчима.
Кстати, он был единственным тогда из всех людей на земле, кто освежал мою жизнь своим присутствием и не давал скучать. Гроот – это его фамилия.
Я должен был уехать из его дома, но почему-то не уехал – то ли духу не хватало, то ли денег, а может, ждал удобного случая – я уже не помню. Якоб Гроот не отличался завидной решительностью, скажу я вам.
Но я помню, как мы жили с отчимом под одной крышей, и я его любил с такой же силой, с какой невольник любит своего доброго хозяина, который каждый день потчует его палками и не кормит жареными фазанами. Некоторые называют такое чувство ненавистью – возможно, они не так далеки от истины, как могли бы быть. А настоящая ненависть не забывается, знаете ли, как её ни покрути.
Мясник появился в нашей с матерью жизни, когда мне было лет семь от роду или восемь.
Помню, мы переехали в его дом жарким летним днём, и с того самого лета я стал обыкновенным счастливым ребёнком, потому что моя жизнь превратилась в ежедневный праздник.
Я любил отчима до смерти, и иначе как «мясником» не воспринимал – даже внешний вид красавца выдавал в нём творческого и интересного человека с ярким характером – большое наливное пузо, которое он придерживал своими руками, лоснящаяся лысина и добрые маленькие глазки, как у свиньи, которые всё время бегали и ни на миг не задерживали взгляда на чём-нибудь одном.
Я никогда к нему не обращался и не называл его по имени. Его имени я даже не знаю до сих пор. А если мне приходилось говорить о нём с матерью, то я предпочитал употреблять местоимение «Он». А может, даже «Оно» в знак особенного уважения.
Дома отчим покрикивал, слонялся без дела, пил всякую дрянь из красивых бутылок и снова покрикивал – на меня, на мать, на мух или любимую собаку – ему было всё равно на кого повысить свой неповторимый голос, который можно было спутать со скрипом флюгера на соседнем доме, или с визгом молочного поросёнка, которого решили-таки зажарить и съесть.
Мясник раздражал и пугал меня, но я терпел его весёлые выходки и молчал в тряпку – в буквальном смысле, потому что отчим любил затыкать всем домочадцам рты и пасти кляпами, чтобы они не мешали ему наслаждаться жизнью.
А что мне оставалось делать? Детям приходится терпеть всё хорошее – такая у них завидная обязанность.
Когда плешивый мясник накачивался спиртом до самого края, то переставал попадать своей мощной струёй в сортирное очко, отчего пол в уборной становился скользким, а едкий запах вызывал приступы тошноты. В глубине своей детской души я, конечно, восхищался отчимом, но при этом дышал через рот, мыл свои ноги и снова молчал в тряпку.
Моя мать вычищала сортир пару-тройку раз в день, а я любил её более всех на свете – она была единственным близким мне человеком.
От мясника я прятался в кладовке или убегал на улицу – в нашем городке было множество улиц. Но когда отчим, наконец, засыпал сладким и безупречным сном, – если, конечно, не считать его душевного храпа, которым мясник каждую ночь ласкал нам слух и который был слышен даже на чердаке, – мать звала меня в дом, чтобы я мог-таки выспаться.
Ещё он любил плевать на мою нежную детскую макушку. Я почему-то обижался, вытирал ядовитую слюну рукавом и бежал, но тут же получал ногой под зад и падал. От счастья и чрезмерного удовольствия я выпускал реки слёз, а весельчак смеялся и выдавал мне подзатыльники.
Как-то раз мясник, в привычном задорном угаре, лишил собачьей жизни свою же псину – он поднял её за задние лапы и вспорол мохнатое брюхо ножом. Утром потрошёную собачку он куда-то унёс – в свою мясную лавку, не иначе.
Я спрашивал мать, почему мы живём с таким замечательным и заботливым человеком. Она отвечала, что у отчима есть какие-то деньги, а у нас их почему-то нет. Она говорила, что не работает, потому что её не берут на работу, и что у нас с ней нет другого жилья.
«Ты же не хочешь жить в гетто вместе с добрыми переселенцами?» – спрашивала она меня, когда я донимал её своими глупыми вопросами. Я говорил ей, что хочу жить с добрыми переселенцами, но она в ответ целовала меня в лоб и запиралась в ванной комнате.
Когда я пошёл в школу, то в первый же день стал в ней изгоем, потому что стать кем-либо другим, скорее всего, не мог. И не из-за своего происхождения, как вы понимаете, а потому что я сам стремился к одиночеству и покою.
В то время, как мои сверстники играли и веселились, как все обычные дети, я удалялся в какое-нибудь укромное место и читал книги. Или учился играть на медной трубе, потому что желающих дудеть не было, а той школе нужен был собственный трубач. Этот чудесный навык потом пригодился мне в жизни, но при забавных обстоятельствах.
