ПРОЛОГ
Эту страшную историю рассказал мне человек, который сам был ее участником. У меня нет оснований ему не верить. Обстановка, в которой я услышал его рассказ, не располагала к выдумкам. У него не было причин хвастать (да и история – далеко не хвастливая), или набивать себе цену в моих глазах. Скорее, обстановка располагала к откровенности, к тому, чтобы поделиться чем-то, о чем до тех пор никому подробно не рассказывал. Вот как это произошло.
Володя Полянский был на тринадцать лет старше меня. Но мы учились на мехмате Университета в одной группе – группе астрономов. Хотя наша группа была самой дружной на курсе, Володя был несколько в стороне от большинства из нас. Возможно, в силу разницы в возрасте, а возможно и в силу характера. Во всяком случае, у меня с ним никаких близких контактов до лета 1957 года не было.
Но так случилось, что мне пришлось узнать его достаточно близко. После четвертого курса все студенты астрономы должны были проходить в июле—августе практику на одной из астрономических обсерваторий. Поскольку я собирался заниматься физикой Солнца, меня определили на практику на горную станцию в предгорьях Кавказа под Кисловодском. Туда же был направлен и Полянский.
Поскольку это важно для понимания наших отношений, которые привели к откровенности Володи и к его рассказу, несколько слов о самой станции и обстановке на ней. Станция была создана за несколько лет до этого двумя энтузиастами Мстиславом Гневышевым и его женой Раисой. Станция стояла совершенно обособленно – на добрый десяток километров вокруг не было никакого жилья. Гневышевы были настоящими подвижниками и вложили в создание этой станции огромное количество сил. Она была их любимым и единственным детищем, и они были ревнивы, как всякие любящие родители. Последнее обстоятельство, конечно, делает им честь, но оно не облегчало жизнь тем, кто вынужден был с ними работать. Характер у них обоих был далеко не легким, особенно, у Раисы, и мы, к сожалению, очень скоро в этом убедились.
Впрочем, постоянно работали там кроме самих Гневышевых только двое. Женщина среднего возраста, которая занималась хозяйством, включая корову, кур и небольшой огород. И молодая женщина, которая была «прислугой за все» – т.е. лаборантом, горничной и уборщицей.
Из-за хозяйственных дел и возникли наши с Володей проблемы в отношениях с Гневышевыми. Дело в том, что они заставляли нас заниматься именно этими самыми делами – косить траву для коровы, копать огород, собирать в небольших распадках и носить на станцию сухие сучья кустарников на дрова. Сейчас я понимаю, как трудно было Гневышевым поддерживать свое любимое детище в рабочем состоянии, и как нужна им была любая помощь. Но тогда в самомнении молодости мы с Володей этого не понимали и считали, что мы «не для того приехали на станцию, чтобы пасти корову». Это и стало причиной нашего конфликта с Гневышевыми. Чуть отвлекаясь в сторону, замечу, что этот конфликт мог кончиться для нас весьма печально. Они грозили отослать нас обратно с соответствующим письмом в деканат и, боюсь, с соответствующими последствиями для нашего пребывания в Университете. То, что это были не пустые слова, подтвердилось уже осенью, когда они пожаловались-таки в деканат, и нам пришлось пройти там через очень неприятные беседы. К счастью, все обошлось.
Но «вернемся к нашим баранам». Недовольство отношением к нам и необходимостью делать «черную» работу, естественно, нас с Володей сблизило. Гуляя вокруг станции по травянистым, лишенным древесной растительности холмам, мы костерили Гневышевых, выплескивая накопившиеся раздражение и обиду. Это помогало нам «выпустить пар» и приготовиться к очередному неприятному разговору. Даже больше, чем это. Мы договорились, что в любом таком разговоре мы будем стараться сдерживать друг друга. Если в ходе упреков, обвинений и угроз в наш адрес я начинал заводиться, и Володя видел, что я вот-вот скажу в ответ что-нибудь слишком резкое, он наступал мне на ногу (мы обычно сидели рядом на небольшой скамье, а Мстислав, или чаще Раиса, сидели через стол напротив), или незаметно толкал меня локтем в бок. Когда готов был сорваться он, я поступал точно так же. Думаю, что именно благодаря этой «взаимовыручке» мы и избежали высылки со станции. Но это же способствовало и нашему сближению. Гуляя по окрестным холмам, мы от общего трепа и ругани в адрес Гневышевых постепенно все больше переходили к откровенным рассказам о себе. Я к тому времени уже побывал в нескольких серьезных турпоходах от Алтая и Фанских гор летом до Кольского и Архангельской области зимой. Так что мне было, что рассказать. Ну а Володя… Сначала я узнал, что он десять лет провел в сталинских лагерях. Его рассказы об этом периоде жизни и о нравах «архипелага», возможно, достойны отдельной повести. Но все это со страшной правдой уже описано Солженицыным, Шаламовы, Рубцовым и другими.
Мы же подходим к моменту, когда Володя рассказал мне про пляжный батальон. Помню, как мы сидели на своем любимом месте на небольшом заросшем травой холмике. Справа – заходящее солнце, слева метрах в ста – купол башни солнечного телескопа. И Володя начал свой рассказ. Не было никаких преамбул вроде «Вот я тебе сейчас расскажу…» или «Ты знаешь, что со мною было…». Он просто перешел от одних воспоминаний к другим, а начав рассказывать, сам погрузился в череду прошедших событий и продолжал достаточно четко держать канву. Позже, вспоминая этот вечер, я подумал даже, что, возможно, многие годы он неоднократно проживал в мыслях этот этап своей жизни (по крайней мере, его начало) и проговаривал про себя свой рассказ, но до того вечера на горной станции так и не решился произнести его вслух. Впрочем, возможно он рассказывал эту историю в лагерях. Но об этом мне ничего не известно, да и были ли еще в тот момент живы те слушатели…
Мы просидели часов до одиннадцати ночи. Вернувшись на станцию в свою крошечную комнатенку (кровать, маленький стол и несколько гвоздей на стене в качестве вешалки), я собирался, как обычно, написать несколько строк в дневник. Да, я тогда вел дневник. В основном там были откровения о моих переживаниях с девушками и сжатые описания моих турпоходов. Но в тот вечер я находился под сильным впечатлением трехчасового рассказа Володи. И мне вдруг захотелось кратко записать основные вехи этого рассказа. Но кратко не получилось. Поскольку все описанные сцены стояли у меня в памяти, я невольно включился в последовательное изложение всей череды страшных событий. Я просидел до глубокой ночи и исписал до конца весь блокнот своего дневника. К счастью, писчая бумага на станции имелась, чего нельзя сказать о многом другом.
