Тишина…
Он с трудом разлепил склеенные веки, но светлее не стало. Тишина и темнота.
Он не знал, где он, не понимал, что происходит. Последнее, что он помнил, – это как они отмечали в баре его освобождение. Он и ещё пара человек, всего несколько, оставшихся его друзьями даже после того, как он убил эту тварь, решившую его обмануть. Оставшихся даже после того, как он отсидел – гораздо, гораздо меньше, чем он заслуживал, говорили те, кто отвернулся от него, но говорили не в лицо, а за спиной. Они боялись его, и правильно. Он мог бы убить и любого из них. Он бы сделал это снова. Потому что ему понравилось.
Однако ему совсем не нравилось то, что происходило сейчас. Острая боль пронзила руки. В чём дело? Через несколько секунд он понимает. Он находится в подвешенном состоянии. Его руки скованы и к чему-то привязаны. Как такое могло произойти? Он начинает раскачиваться, судорожно пытается освободиться, и в этот момент резко включается свет. Яркая вспышка, и он снова на некоторое время ослеплён. Пока глаза вновь пытаются открыться, он наконец начинает чувствовать холод. Правда, ещё не осознаёт, что к чему.
Теперь, когда помещение залито голубоватым люминесцентным светом, он может осмотреться. По телу бегут мурашки – вокруг него большие, замёрзшие и невероятно мёртвые туши, подвешенные на крюках. И он – один из них.
– Господи!
Он всего в метре от пола, но это никак не помогает ему освободиться. Помещение окутано клубами холодного воздуха, и сквозь них просвечивается что-то яркое, блестящее, не похожее на обледеневшие туши. Он различает подвешенный над ним золотой квадратный конверт. Поворачивается – боль пронзает теперь и шею. С трудом закидывает голову наверх – так и есть, руки в кандалах, обмотаны цепью, а цепь крепится к массивной железной перекладине. Сам он абсолютно гол. И, как бы неприятно ни было ему это признавать, – беззащитен. Беспомощен. Он пытается размять шею и как-то встряхнуться, но тут же прекращает эти попытки – от холода любое движение замёрзшего тела превращается в пытку. Он один, в огромной морозилке с животными тушами, крюками, золотым конвертом и полным непониманием происходящего.
Холод ощущается всё сильнее, у него начинают слезиться глаза, руки совсем затекли и непрестанно болят. В отличие от рук, ноги его свободны, и как бы ни было больно, он понимает: единственный шанс не замёрзнуть здесь насмерть, пока он пытается освободиться, – это движение. Несколько минут он яростно раскачивается, махает ногами, изворачивается, но никакого результата это не приносит. Крюки вокруг безмолвно усмехаются. Ни до одного из них ему не дотянуться. Туши слегка покачиваются от его усилий.
– Помогите! – кричит он наконец, и сам поражается жалобности своего голоса. Кто бы мог подумать.
– На помощь! Помогите! Эй! Есть тут кто-нибудь?!
Это ведь какой-то завод. Хладокомбинат. Мясоперерабатывающий комбинат, наверняка. Должен же здесь кто-то работать? Кто-то должен его услышать. Обязан!
Он кричит так, словно от этого зависит его жизнь, – потому что так и есть. Кричит долго, громко, призывно, отчаянно, угрожающе, умоляюще. Голос старается помочь, прилежно вырывается наружу, просачивается между крюками и тушами, но всё равно замерзает, испуганно и обиженно съёживается на морозе, и через какое-то время почти совсем исчезает.
Всхлипывая и отчаянно извиваясь, он пытается сначала оборвать цепь, затем как-то на ней подтянуться, затем снова раскачивается… Тщетно. Из горла вырывается горестный хрип вперемешку с рыданиями, которые ещё не душат его, но до этого недалеко. Его начинает бить дрожь, ступни сводит, ломота во всём теле мешает думать. Зубы сводит, холод становится невыносимым.
– Пожалуйста! Не убивайте меня! – вновь кричит он, вертя по сторонам головой. – Пожалуйста! Пожа…
На деле это лишь невнятные стоны, срывающиеся с посиневших губ.
Спасение теперь только в одном – в этом золотом нимбе, конверте, что висит над ним. Если очень постараться, он сможет снять его с крючка – или на чём он там держится. Тот, кто затащил его сюда и сделал с ним это, явно позаботился, чтобы он смог даже в таком состоянии достать конверт. Может быть, там ключ? Почему он раньше об этом не подумал? Почему, вместо того, чтобы схватить и разорвать этот блестящий конверт, он бесконечно долго пытался освободиться всеми доступными ему способами?
Да потому что этот маньяк, кем бы он ни был, хотел, чтобы он занялся конвертом. Иначе бы тот не был таким отвратительно золотым. А он не привык плясать под чью-то дудку. Даже в такой ситуации. Он – не грёбаная марионетка.
Конечно, нет.
Почти потерявшие чувствительность пальцы порхают над головой, пытаясь схватить конверт. Нет, не марионетка. Просто жертва. Ему до него не дотянуться. Никак. Слишком неудобно.
Нет, достал. Боже, достал. Теперь главное не уронить. Он запрокидывает голову наверх, не обращая внимания на боль, и смотрит, как пальцы, ничего не чувствуя, разрывают конверт. Никакого ключа в нём нет. Только письмо.
«Ключа в нём нет, и ты замёрзнешь здесь насмерть. Очень, очень скоро», – угольком мечется по замерзающему сознанию, мешает сосредоточиться. Он раскрывает сложенный вдвое листок. Буквы, напечатанные на машинке, смотрят на него, а он смотрит на них, но это ничего не даёт. Зрение у него отменное, но смысл просто не желает проявляться.
Зато в голове проявляется достаточно отчётливо: «Ты замёрзнешь насмерть. Эта комната станет твоей могилой. Ты умрёшь здесь». И ещё: «Читай, сука. Читай. Только это тебя спасёт. Соберись и прочти это сраное письмо!»
И он читает.
Твоё время, первый.
Тебе выпала честь стать моей первой симфонией – можешь не благодарить. Ты достаточно насладился, убивая свою подружку? Наверняка. Но удовольствие обошлось тебе слишком дёшево. Чаши весов не уравновешены. Знаешь, что ценнее всего? Гармония. Всего одна фальшивая нота в произведении, и оно испорчено. Ты – эта фальшивая нота, лишняя деталь общества, ненужная и нарушающая всю гармонию. Не заслуживающая играть в оркестре жизни. Единственный шанс для тебя сыграть свою партию достойно – умереть.
Поздравляю, ты получил этот шанс.
Что? Что всё это значит?
Уже не так важно. Важно лишь то, что он умрёт. Умрёт здесь.
Руки, спина и живот совсем онемели. Скоро онемеют и ноги, потому что у него больше нет сил ими размахивать. Он не знает, сколько здесь градусов, уже не думает об этом. Лицо начинает покалывать. По нему текут слезы, оставляя холодные следы, которые почти сразу замерзают.
Он пытается успокоиться, сделать глубокий вдох, но не может – с трудом даётся даже обычное дыхание. Сердце существует где-то отдельно от него, он даже не может понять, бьётся ли оно вообще.
