После полудня. Красноярская зимняя погода суровой Сибири давала о себе знать. Люди укутывались в полушубки как могли. Единственное, что облегчало переносимость таких зим, начинавших обживать осторожно места между устьями рек Кача и Енисей, – это безветренный сухой климат.
Жителей после освоения этих земель насчитывалось не более пятидесяти тысяч человек, большую часть которых составлял «чуждый элемент» советской страны, из-за усиленных репрессий начавшихся с конца двадцатых годов ХХ века. Со своими нравами и правами.
СибУЛОН, первый енисейский лагерь, занимался полеводством, животноводством возведением железнодорожных веток и путей. Нередко даже в условиях с недостаточности правильной организации, но где основной обязанностью для процветающей страны являлась золотодобыча.
Сокрытие главных ресурсов коммунистической страны было не редкостью и после тридцатых годов привело к ужесточению мер к репрессированным. До этого первый начальник, член ВКП (б), старался не злоупотреблять властью и отчасти скрывал золотые рудники, обнаруженные его людьми, дабы не усердствовать с организацией по добыванию драгметалла, оберегая свою нервную систему. О нем в будущем еще вспомнят. Но пока суровый зимний климат с отметкой в конце января 1932 года –46º С приостанавливал лишь некоторые работы, связанные с сезонной распланировкой.
Жилые комплексы Сиблагеря располагались по отношению друг к другу на различном расстоянии. Похожие на избы, внутри они были переделаны так, что напоминали бараки с общими спальнями, уличным отхожником1, местами приготовления пищи, где проходы зачастую были перекрыты сушащимся бельем.
Как напоминание о том, что все делается ради трудового советского народа, отодвигая пусть ненамного тягость политзаключенных, издавалась периодика, выходившая небольшими буклетами. В штабе начсублага2 на стене висела стенгазета, оставшаяся со времен Красной Армии, ретушированная местным художником Софией Крамской-Юнкер.
Последние дни февраля этого года спад заморозков определил ветреность начала марта.
В кабинете Чунтонова над столом висел портрет Сталина слева, справа – портрет бывшего главы ГПУ Дзержинского, отличаясь от фотоизображения вождя тем, что был нарисован от руки.
В один из полдней, когда солнце заливало светом кабинет, начальник лагеря рассматривал документы управления, прибывшие из Ленинграда. К трем часам на пороге появилась женщина, сухонькая, лет шестидесяти, с выпученными глазами.
– Вызывали, Михаил Митрофанович? – с испуганным взглядом спросила женщина.
Мужчина поднял взгляд от бумаг, встал, поправил портупею. Вышел из-за стола, снял фуражку, положив ее на край стола без бумаг, провел ладонью по коротко стриженной голове.
Чунтонов годился в сыновья художнице. Он внимательно посмотрел на женщину, в его взгляде не выражалось то сожаление, которое он испытывал к заключенной.
– София Ивановна, как у вас самочувствие? Получше?
Зная, что художница недавно пережила инсульт, сожалел о ее здоровье, но как о руководителе небольшого художественного кружка, состоявшего всего из двух человек, собственно, ее учеников. А также и потому что она была дочерью известного художника.
– Да, спасибо, Михаил Митрофанович, лучше уже. У меня вот только просьба, Михаил Митрофанович, – умиленно вглядывалась скорее в форму начальника заключенная, – Олюшку цинга замучила, ей бы молочка парного, да хворь и должна бы отходить. Да и зря, я думаю, Михаил Митрофанович, ведь девчонка мается, муж ее арестованный, слышали, наверное, давно которого уж нет. Так вот…
– И откуда такие слухи, София Ивановна?! – Чунтонов пресек открывавшуюся фамильярность. – Ничего о муже ее я не слышал, – солгал Чунтонов.
– Но у меня для вас другая информация, Софья Ивановна, – начал мужчина.
Крамская стала вся во внимании. Форма обращения пусть и расположенного к ней начальника лагеря все же могла иметь тайный характер с нехорошим событием к ней.
– Двадцать восьмого февраля возбуждено ходатайство о пересмотре вашего дела. Из Минусинска пришел документ с запросом охарактеризовать вашу личность.
– …что вы им сказали? – с опаской, помедлив, спросила женщина.
– Знаете, Екатерина Пешкова, видимо, оказалась заинтересована в вашей личности. Идите, я сообщу вам о заключении.
Начальник развернулся, надел фуражку и направился к стулу, где недавно сидел.
– Что еще? – спросил он стоявшую у порога и глядевшую на него в изумлении художницу.
– Идите, я вас вызову, – он снова деловито уткнулся в документацию.
Крамская, не преодолев желание настаивать на прошении своей подопечной, скрылась из кабинета.
Возвращаясь по дороге в дом, где жила, она словно перелистывала моменты своей прежней жизни. Бараки в Иркутске, где ее сильно покусала охранная собака, сорвавшись с поводка. Крики конвойных, очернявших ее перед другими как вражьего человека. С ее-то любовью к российскому обществу.
То, что воодушевляло ее продолжать внутреннюю борьбу, вероятно, находясь в обществе таких же заключенных, как и она, бывшей интеллигенции, и неистовая надежда вернуться домой, до возвращении в родные места перед которыми оставалось два года. Суд принял решение отправить ее в ссылку на три года вместо пяти. Переезды, ночные недосыпания, работа в грязи, недоедания – все это отражалось на здоровье Крамской-Юнкер. Но воспоминания об уроках живописи, на которых с притворным нежеланием, София Ивановна понимала это только сейчас, отец учил ее рисовать, творить, располагали к жажде продолжать жить.
Находясь в заключении до перевода из политизолятора, с ней случилась большая неприятность, обломыш черенка лопаты сильно поранил усталую женщину, вызвав паралич, по причине ее плохой кардиологии.
В Иркутске она открыла для находившихся на госпитализации людей и персонала больницы свой талант, немного улучшив свое положение, впоследствии работая над иллюстрациями учебной периодики. После Иркутска ее отправляют в Канск.
Но в Канске художницу травмируют тем, что отрывают от заинтересовавшейся для нее искусства фотографии. Там было решение ей передавать красоту природы, вдохновлявшую поэтов и прозаиков, переводя в информационное поле газет. Увлекшись, не выдержав конкуренции, София Ивановна вновь должна была этапироваться в дальние места. Подлечившись, и следующий конвой вел ее в Красноярск. Где она нашла единомышленников. Набравшись опыта и прозорливости под осенний прилив ухудшения здоровья, перешла к предприимчивой атаке попыток восстановить свою личность и вернуться на родину.
В ночь на двадцать первое сентября 1931 года София Ивановна, присматривая за больной Мартьяной, не спускала с нее глаз, пытаясь утешить, зная, что вылечить ту не удастся.
