Вот уже две недели мы сидим в окопах на окраине этого французского городка, название которого давно уже выветрилось из памяти.
Каждый день нас пытаются смешать с землей ураганным артиллерийским огнем и непрерывными атаками – но мы, как ни странно, держимся. Иногда даже пытаемся контратаковать – но нас останавливают немецкие пулеметы, и обратно возвращаются не все. Однако кровавый молох войны неустанно поставляет в наши ряды все новых и новых новобранцев, многие из которых еще не нюхали пороха и плохо понимают, куда они попали.
Позавчера к нам пришли пять мальчиков – чуть постарше меня. Их глаза горели, они рвались в бой…
А сегодня они остались лежать на пригорке у сосны – она растет как раз посередине между нашими позициями и окопами противника…
За две недели не осталось почти никого, с кем я делил позицию в самом начале, когда нас бросили закрыть брешь в обороне этого городка… el diablo, как же он называется?
Вокруг меня каждый день умирают люди – однако я по-прежнему жив.
Я жив, потому что не могу умереть – я должен вернуться домой.
Вернуться, чтобы рассказать, что такое война.
Рассказать, что на войне нет никакой романтики.
Что война – это грязь, боль и смерть.
Я жив и даже сыт – еду нам подвозят регулярно, что не скажешь о снарядах, патронах и сигаретах. Я раньше не курил, если не считать детского баловства. И даже, попав на войну, я не сразу изменил свои мирные привычки: получая паек, отдавал сигареты товарищам – чем очень их радовал.
Они устало улыбались, хлопали меня по плечу – и тут же затягивались с такой радостью, словно табак был для них самым главным в жизни.
Но не минуло и недели, как я понял, что прожить без курева на войне нельзя. Можно сойти с ума, если не продерешь сухое горло крепким табаком.
Когда я перестал отдавать свой сигаретный паек, мои товарищи восприняли это с философским спокойствием, никто ни словом не упрекнул меня, однако я почувствовал, что если бы все оставалось по-прежнему, они не бросали бы на меня такие взгляды… Нет, не косые… Я бы сказал, что они смотрели на меня с жалостью. Точно такой взгляд был у отца, когда я огорошил его известием, что уплываю на войну в Европу.
Мои боевые товарищи – а в окопах, под вражеским огнем, мы все товарищи, иначе и быть не может, – наверное, до сих пор считают меня ребенком, хотя я воюю уже два месяца. А если считать учебную роту – то четыре.
Это очень большой срок, чтобы избавиться от некоторых иллюзий…
Два месяца в грязи и сырости, под пулями, под обстрелом.
Два месяца рядом со смертью, которая каждый день забирает кого-то из тех, с кем еще утром ты делил хлеб.
Уводит, не разбирая, кто солдат, кто офицер, кто молодой, а кто уже почти старик.
Но – повторюсь – мне везет: я ни разу не был ранен, хотя у меня на глазах от людей оставались кровавые ошметки. Месиво из кишок и костей, оторванные руки и ноги. Желе из размозженных голов… Я навсегда запомнил свой первый бой, когда смерть прошла совсем рядом со мной, оглушив близким взрывом. На лицо брызнуло что-то горячее и склизкое, залепив глаза и нос. Машинально вытерев лицо, я увидел, что пулеметчик, которому я подносил ленту, валяется на дне окопа. Несколько долгих мгновений я смотрел на того, кто только что говорил мне, что нельзя бояться обстрела, потому что смерть любит трусов… И лишь стерев с лица липкую субстанцию, я увидел, что у моего боевого товарища, имени которого я не успел запомнить, нет головы, и земля вокруг заляпана красным и грязно-желтым… И такой же грязно-желтый у меня рукав гимнастерки, которым я вытер лицо… Дальнейшее я помнил плохо – меня выворачивало и корежило, хотя желудок исторг из себя все содержимое сразу, как только я осознал, чем было перемазано мое лицо…
Удивительно, как я при этом не разделил участь своего несчастного товарища – пули вокруг жужжали, как рассерженный пчелиный рой.
И снаряды тоже вздымали фонтаны земли почти рядом.
Судьбе было угодно, чтобы мой первый бой не стал последним.
А еще, наверное, меня спас оберег – круглый серый камешек на прочной шелковой нитке, который повесила мне на шею мать.
Она не хотела, чтобы я ушел на эту войну, которая гремела в далекой Европе. И отец тоже – но он хотя бы не плакал и не пытался меня отговорить. Только угрюмо сверлил взглядом пол и шумно вздыхал.
А мама плакала…
Но я, как всегда, был непреклонен. Мне уже полгода как исполнилось шестнадцать, и я давно считал себя взрослым.
И полагал, что мое место сейчас там, где вот уже три года решается судьба всего мира.
Мое место было среди героев, которые делали историю.
Я хотел стоять рядом с ними, плечом к плечу.
Мои родители и на этот раз не хотели меня понять, а объяснять им что-либо было бесполезно.
Они забыли, кем они были еще двадцать пять лет назад.
Они предали идеалы своей юности, в которые свято верили, когда были чуть старше меня.
Мои мама и папа, как вы сейчас далеко!..
Между нами – необъятный океан.
Но я обязательно его переплыву, чтобы обнять вас.
Я не знаю, когда, но я к вам вернусь.
Я вернусь…
Мои родители, Белисарио Батиста Палермо и Кармела Сальвадор Гонсалес, когда-то тоже были солдатами.
Они сражались за свободу своей страны.
Вместе с армией генерала Масео они прошли всю Кубу с востока на запад, выбивая из городов ненавистных испанцев.
Мои родители были героями Освободительной войны.
Они и познакомились на той войне.
А когда война закончилась и испанцы навсегда покинули наш прекрасный остров, они решили, что всегда будут вместе.
Поженившись, они купили небольшой домик на окраине Велитаса – местечка недалеко от городка Банес.
Там я и появился на свет 16 января 1901 года…
Родители долго спорили, как меня назвать. Мать хотела, чтобы я носил имя Рубен – так звали ее деда, который в поисках лучшей жизни приехал на Кубу из далекого Китая.
Лучшей жизни он здесь не нашел – работал от зари до зари на испанца-плантатора. Однако в Китай не вернулся. И я его понимаю – Китай давно уже не та великая Поднебесная империя, которой в древности принадлежала половина мира, он давно уже поделен между сильными соседями, а также европейцами, и жизнь там очень тяжела.
Она нелегка и на Кубе, где хорошо живут только сахарозаводчики и плантаторы, однако мне хочется верить, что когда европейская война закончится и наступит мир, многое изменится.
И на Кубе, и в Европе, и Китае.
Если будет иначе, то это значит, что все зря, что миллионы людей погибли на этой бойне напрасно.
Мать хотела дать мне имя Рубен, а отец, который, похоже, не очень желал моего появления на свет, потому что наотрез отказался давать мне свою фамилию – Батиста, настаивал на имени Фульхенсио.
Он даже пригрозил матери, что перестанет с ней жить и разведется, если та будет перечить ему, но моя мать была непреклонна: только Рубен!
