Первое, што понимаешь, узнав, што твоя собака умеет говорить, – это што сказать ей, в общем-то, нечего. Ни на какую тему.
– Тодд, хочу какать.
– Заткнись, Мэнчи.
– Какать. Какать, Тодд.
– Я кому сказал, заткнись.
Мы бредем по невозделанным полям к юго-востоку от города – по тем, што полого катятся вниз, к реке, и дальше – к болоту. Бен сказал, штобы я набрал ему болотных яблок, и заставил взять Мэнчи с собой, хоть всем известно, што Киллиан купил его, только штобы потрафить мэру Прентиссу, и вот те нате, совершенно новая собака, в подарок мне на день рожденья о прошлом годе, хотя я ни в жизнь никому не говорил, што хочу какую-то там собаку, а говорил как раз, штобы Киллиан наконец починил делебайк и мне не надо было таскаться во все богом забытые места этого идиотского города на своих двоих, но нет, Тодд, с днем рожденья, Тодд, на тебе щеночка, совершенно нового, и хотя он тебе нахрен не сдался и ты его вовсе не хотел и не просил, угадай, кто теперь будет кормить его, и дрессировать, и купать, и гулять, а теперь еще и слушать его бред, когда он достаточно подрос, штобы чертов болтливый микроб шевелил его челюстями? Ага, угадай! И смотри не ошибись.
– Кака, – тихо бурчит Мэнчи себе под нос. – Кака, кака, кака.
– Иди уже, покакай и прекрати про это трепаться!
Я сорвал длинную травяную метелку с обочины и сделал вид, што сейчас его вытяну по спине. Я его не достал, даже не собирался, но он захохотал этим своим лающим смешком и припустил дальше по тропинке. Я потопал следом, хлеща хлестуном направо и налево, щурясь на солнце и стараясь ни о чем вообще не думать.
Никаких болотных яблок нам на самом деле не нать. Если Бену их так уж охота, он может купить сколько угодно в лавке мистера Фелпса. Да и немужское это дело шляться на болота за яблоками, потомуш мужчинам бездельничать не полагается. Хотя официально мне еще тридцать дней до мужчины. Я уже прожил на этом свете двенадцать лет, по тринадцать долгих месяцев каждое, и еще к ним двенадцать месяцев вдобавок, и все это житие означает, што до большого дня мне еще один цельный месяц. Планы уже планируют и приготовления приготовляют, надо думать, будет большая вечеринка, хоть у меня о ней уже какие-то странные фантазии в голове роятся, сплошь и мрачные, и радужные разом, но как бы там ни было, а я буду мужчиной, и ходить за яблоками на болота – решительно не дело для мужчины… или даже почти-мужчины.
Зато Бен знает, што может попросить меня сходить, и я как миленький пойду, потомуш болото – единственное место в окрестностях Прентисстауна, где ты можешь типа хоть наполовину отдохнуть от всего этого Шума, што мужики изрыгают, от нескончаемого грома и гама, который не смолкает, даже когда они спят – мужики и их мысли, которые они думают, сами того не зная, – даже когда всякому слышно. Мужчины и Шум. Ума не приложу, как они вообще друг друга выносят.
Шумные твари эти мужчины.
– Белка! – заорал внезапно Мэнчи и ломанулся прочь.
Соскочил с тропы, хоть я на него обкричись, и пришлось тоже, следом (оглянумшись, нет ли кого поблизости), через эти чертовы поля, потомуш с Киллианом припадок случится, если Мэнчи провалится в какую-нить змеиную нору, и конешно, это будет моя чертова вина, хотя я ни в жизнь не хотел эту чертову собаку, если уж на то, черт его раздери совсем, пошло.
– Мэнчи! А ну ко мне!
– Белка!!!
Пришлось продираться чрез траву, на ботинки налипла рянь. Одну я пинком сбросил, но она лопнула и оставила зеленое пятно, которые потом нипочем не сходят.
– Мэнчи! – вызверился я.
– Белка-белка-белка!
Псина заливалась на дерево, а по стволу вверх и вниз, дразня его, сновала белка.
Давай, Вертун, говорил ее Шум. Давай – поймай, давай – поймай. Вертун, Вертун, Вертун.
– Белка, Тодд, белка!
Какие же все-таки звери тупые.
Я сгреб Мэнчи за шкирман и хорошенько приложил по заднице.
– Ой, Тодд? Ой?
Я еще разок врезал ему.
– Ой? Тодд?
– К ноге! – прорычал я.
Мой собственный Шум бесновался так громко, што я едва слышал собственные мысли, – о чем вскорости пожалею, попомните мое слово.
Вертун – малец, Вертун – малец, думала уже в мой адрес белка. Давай – поймай, Вертун – малец.
– И ты тоже есь отсюда, – сказал я ей, хотя «есь», конечно, не сказал.
Я сказал то, вместо чего тут написано «есь».
Вот што мне стоило посмотреть по сторонам, а?
Потому што за спиной у меня вырос Аарон, вот прямо там встал, откуда ни возьмись, из поля, да и врезал мне поперек физиономии, губу раскровянил своим перстнем, сначала туда, а потом с той стороны обратно, уже кулаком, по скуле, да и то спасибо, што в нос не попал, потомуш я уже падал в траву, уворачиваясь от удара, а Мэнчи я, естественно, выпустил, и тот опять кинулся за своей белкой, чуть башку себе к черту не отбрехал, предатель, а я тем временем рухнул коленками и ладонями оземь и замарался рянью… словом, весь.
Там я и остался, внизу, тяжело дыша, а Аарон возвышался надо мной, а его Шум бомбардировал меня кусками Писания и его следующей проповеди, и…
Следи за языком молодой Тодд и избрал себе жертву и святой следит путь свой и слышит Господь и еще вал картинок, какие у всякого в Шуме есть, и мельком…
Чего?… какого богооставленного?!
Но тут выстреливает еще один громогласный кусок проповеди и затмевает все, а я гляжу вверх, Аарону в глаза, – и нет, я не хочу этого знать. Во рту вкус крови от ссаженной губы, и я не хочу, не хочу знать. Он никогда не открывался, мужчины здесь не открываются, на то у них причины есть, у мужчин, и только мы с псом… но вот он тут, стоит, а я не хочу не хочу не хочу ничего знать.
Он улыбается мне через эту свою бородищу. Сверху вниз улыбается, мне, упавшему в траву.
Эдакий улыбчивый кулак.
– Следи за языком, молодой Тодд, – говорит. – Ибо язык наш держит нас, аки пленников, на цепи. Неужто церковь тебя ничему не научила, а, мальчик? – и, конечно, самое его любимое изречение. – Ежели один из нас падёт, все падём.
Да, Аарон, думаю я.
– Словами через рот, мальчик.
– Да, Аарон.
– Еси да суси? Скверные слова, бранные. Не думай, что я не слышал. Шум тебя выдал, мальчик. Шум всех выдает.
Не всех, подумал я, но вслух поспешно произнес:
